Павел Крусанов - Хождение по буквам

Пожалуй, книга немного запоздала – мы порядком устали от своей беспокойной соседки. Но тем не менее свидетельство Аглаи Топоровой для многих читателей может оказаться куда более значимым и заслуживающим доверия, чем свидетельства доброго десятка «специалистов по вопросу», без конца переходящих из одного политического ток-шоу в другое, с канала на канал.

На мой взгляд, книге недостает огня – публицистика может быть только пламенной и никакой иной. В противном случае это – очерки быта. (Заглянул на оборот титула в каталожную карточку и увидел: точно – очерки.) Но это – на мой взгляд. Возможно, в данном вопросе бесстрастность – даже преимущество. Уж слишком много крика вперемешку со слюной летит на нас с экрана.

Эта книга коротких рассказов совсем не похожа на тот образ, который всплывает в сознании из придонной тьмы, когда кто-то произносит в нашем присутствии устойчивое словосочетание «проза поэта». Несмотря на то, что перед нами по факту именно проза поэта, здесь всё, так сказать, антипоэтично: прямой порядок слов, предельная простота изложения, отсутствие метафор – вообще доведённая едва ли не до крайности экономия выразительных средств. Следующий шаг – беззаветный эллипсизм, торжество недосказанности. Этот шаг – предпоследний. А последний в своё время уже совершил Василиск Гнедов, чередой жестов изображая свою «Поэму конца».

В русской литературе достаточно образцов блистательного литературного минимализма: Леонид Добычин, Владимир Шинкарёв, Анатолий Гаврилов… Увы, рассказы Квадратова, на мой взгляд, проигрывают в сравнении с ювелиркой перечисленных авторов. Не сказать, что монотонные, монохромные, без ускорений, цветных вспышек и модуляций, истории Квадратова как-то по-особенному плохи – нет, они просто… какие-то не цепкие, что ли. Есть такие жуки – долгоносики, у них очень хваткие коготки на лапках. Посадишь такого на палец, он уцепится – не оторвёшь. Так вот, рассказы Квадратова выскальзывают из памяти, не цепляются к ней. А Добычин и Гаврилов – цепляются. При всей схожести инструментария, при всей намеренной простоте и демонстративной неяркости изделия – одно сохраняется в твоём личном опыте, а другое соскальзывает во внешнюю неразбериху, в сон разума, в забвение. Пока читаешь «Синдром Линнея», отмечаешь ту или иную искру, неброское, осторожное остроумие автора, тот или иной поворот, неожиданно деформирующий геометрию привычного мира, – а на следующий день и не вспомнить, чему вчера удивился и порадовался. Допустим, вот этому: «Во время потребления алкоголя, после определенного полустакана, сознание меняется местами с подсознанием». На следующий день прочитал эту фразу и ничего не почувствовал. Потому что вчера обрадовался не столько ей, сколько собственному, тобой самим предпринятому развитию авторской мысли: но ведь в этом случае и озарения подсознания сияют искаженным светом, поскольку отравлены алкоголем ничуть не меньше, чем откровения пьяного сознания.

Чтобы не ломать голову над феноменом соскальзывания, проще всего решить для себя: не мой автор. Решить и заявить об этом. Никому не обидно: ты остаёшься со своим стеклянным вместилищем и теми, кого туда вместил, а автор говорит домашним: ну и ладно, я же не муха, чтобы по стеклу ходить.

Кстати, в списке этого сезона есть книга Аллы Горбуновой «Вещи и ущи». Алла Горбунова – тоже поэт, а её книга – сборник прозаических миниатюр. Затейливых и невероятных. Так вот – Алла Горбунова по стеклу ходить умеет.

В романе два главных действующих лица, от имени которых попеременно ведется повествование, – психоаналитик Савелий, создатель собственной школы психотерапии, основанной на аморальной зоологической доктрине, о которой распространяться не буду, и его жена Сима, женщина мыслящая, но мягкая и, можно сказать, слабая в том смысле, в каком слабы люди, всеми средствами стремящиеся к миротворчеству. Есть в романе ещё две значимые фигуры – отец Симы Павел Вишневецкий, священник и знаменитый религиозный мыслитель, а также Лаэрт, бывший школьный возлюбленный Симы, связь с которым она через много лет возобновляет по соображениям женской жалости. Есть и два менее существенных персонажа: Лика – слушательница лекций Савелия по зоологической этике и безответный предмет его вожделения, а также Калерия – несколько фантомный образ, олицетворяющий представления автора об институте полицейского дознания.