Борис Акунин - Как написать Хороший текст. Главные лекции [litres]

Дело прошлое. И сейчас я под настроение могу с утра до ночи напевать:

Владимира Высоцкого в нашей компании ценили за огромный, стихийный дар, непостижимое умение пробуксовывать на согласных звуках и неподдельный кураж, позволяющий пропускать мимо ушей невнятные по смыслу строки, вроде «на братских могилах не ставят крестов, но разве от этого легче?!»

Но первенство в нашем дружеском кругу, для нас-то с Сопровским бесспорное, принадлежало Александру Галичу. Скромность побоку: львиная доля ценных сведений и вообще учености почерпнута мной у Сопровского, но знакомством с Галичем мой талантливый товарищ обязан мне.

И лет пять прошли под семиструнку Александра Галича. Мы с женой, как это нередко случается в начале семейной жизни, еле сводили концы с концами и подрабатывали, надписывая адреса на конвертах свадебного фотоателье со снимками церемонии бракосочетания. Делали мы эту механическую работу на даче из ночи в ночь с включенным магнитофоном. И знали Галича на зубок, как многократно виденный фильм или спектакль – с артистичными байками, с покашливанием Александра Аркадьевича, заядлого курильщика, с предвкушением взрывов застольного смеха в наиболее уморительных и рискованных местах, поскольку концерты обычно происходили в домашних условиях.

Ночь, писанина, от которой затекает рука, барственный баритон, хмель крамолы, глухой стук падающих за окном яблок…

Кстати, сильная театральная составляющая песнопений Галича (он был смолоду и актером) отмечалась не раз. «Поэт открыл, в сущности, новый жанр, которому и названия еще не придумано: песню-спектакль, а то и песню-сценарий. Этот жанр особо впору приходится по-домашнему бытующей культуре», – писал критик Лев Венцов, а Андрей Синявский назвал свою статью о барде попросту – «Театр Галича».

У нас с Сопровским возникла гипотеза, что Александр Галич был в поэзии одним из «кроманьонцев» задом наперед – связующим звеном между Россией утраченной и советской, неандертальской.

В конце 80-х – начале 90-х годов площади больших городов СССР как-то внезапно заполнились толпами людей с осмысленными лицами! И хотя Александр Галич к тому времени уже почти полтора десятилетия покоился на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, в этом новом хорошем выражении здешних лиц была и его заслуга.

Какие-то произведения Галича, уверен, останутся в литературе, «доколь в подлунном мире» и т. д. Скажем, гениальная готическая баллада «Королева материка»: ветвистое эпическое повествование о царстве нежити за Полярным кругом с фантасмагорическим карнавальным шествием в финале – этакий инфернальный Феллини!

Или «Ошибка»! Реквием по пехоте, загубленной «без толку, зазря» в контрнаступлении, наспех приуроченному ко дню рождения Сталина.

Непостижимо, как мог баловень и советский барин, по свидетельству очевидцев, уверенно шедший в комиссионках к самому дорогому антиквариату, так проникнуться катастрофой, постигшей миллионы соотечественников, и подняться до простоты и естественности едва ли не фольклорной, как вдох и выдох?!

А как сумел бабушкин внучек и барчук Лермонтов сочинить «Казачью колыбельную» или выдумать, будто живого, служаку Максима Максимыча, штабс-капитана без страха и упрека?!

А как из-под пера графа Льва Толстого вышло трагическое жизнеописание аварского воина и вождя?!

Для этого бросающегося в глаза несоответствия сословной принадлежности, воспитания, образа жизни автора и его же творческой практики есть одно-единственное объяснение – талант.

В 90-е годы многие песни Галича стали забываться, причем, увы, справедливо: времена настали по-новому сложные, и вопрос «смеешь выйти на площадь?» звучал неуместно и чуть ли не выспренно – на площади осмелились выйти сотни тысяч сограждан, а в масштабах страны – миллионы. Поклонники Галича, не исключено, ощущали некоторую неловкость за свою недавнюю эстетическую непритязательность – меня, во всяком случае, это похмельное чувство иногда посещало.