Борис Акунин - Как написать Хороший текст. Главные лекции [litres]

Произносил ли Эренбург эти слова, слышал ли их Моршен, или он их придумал в оправдание своей судьбы, – не имеет значения. Психическая реальность – такой же тип реальности, как и физическая. Он услышал так и испугался до хребта своего.

– Я уехал в Америку в 1950 году. Сперва преподавал в Сиракузах, потом я переехал в Калифорнию: подальше, подальше. А дальше-то некуда – дальше океан. Поэтому я выбрал самый западный мыс – Монтерей, и остался здесь».

К тому времени, когда происходил наш разговор, Моршена уже неоднократно звали вернуться на родину. «Мы вас устроим наилучшим образом, – говорили ему. – Вы получите премию, у вас будут книги, будет собрание сочинений, будет ЦДЛ и все остальные аббревиатуры».

Но Моршен отказался.

– Я помню: «Со дна морского…» И никому в жизни не верю.

Поговорив, мы расстались: было уже три часа ночи, у меня назавтра куча дел, а потом и отъезд. Не помня себя, не чувствуя своих ног, я пошел и на какой-то топчан, на какой-то тюфяк, набитый сеном, – у Моршена все было так, – рухнул мордой вниз в полном беспамятстве.

Проснулся я в совершеннейшей тьме, но скачком: меня подбросило. По дому кто-то бегал в тяжелых чеботах. Слышался нечеловеческий трехэтажный мат. Кто-то что-то тащил и ронял. Я схватил часы – вижу: половина шестого. Я даже не сообразил, как мало проспал. Первая моя мысль: «Суки! Добрались до нашего Моршена!..» Я натянул портки, криво застегнул рубашку, трусливо приоткрыл дверь – и увидел, что по дому, коленями врозь, перли Моршен, его жена – огромная такая бабища – и их сын. В половине шестого утра они тащили что-то наподобие дула от старинной петровской пушки.

Я спросил: «Помогать?»

Он ответил: «Идите на *уй. Трубы прорвало в подвале».

Я говорю: «Тогда я до завтрака сплю». И рухнул дальше.

Утром все было хорошо: он намазывал мне на тост масло и мед, поил меня чудным горным чаем, и все было в порядке. Перед отъездом я успел записать еще одно стихотворение, которое кажется мне очень и очень характерным. Это как бы такое подведение филолого-философского основания под разрыв с отчизной.

И третья история.

Однажды в 1942 году в нацистском концлагере города Кенигсберг один пленный русский Николай Пасхин, сходив в тамошний гальюн, подобрал по пути обрывок газеты на русском языке. Лагерь был международный: поляки, литовцы, – кого там только не было. И вот он подобрал и думает: «Сейчас быстренько гляну, что пишут, а потом самокруточку сделаю». А в газете кусок какого-то рассказа под названием «Пианист». Пасхин стал читать этот рассказ и глазам своим не поверил: он знал эту историю!

– Кто-кто написал? Какой-то С. Широков… Понятия не имею. Ну, может, псевдоним.

Эту историю он услышал в Москве от человека, который только что вышел из сталинского лагеря. И человек этот, который ее рассказывал и который теперь ее записал, – его родной брат.

Дело в том, что братьев Пасхиных было несколько. Известны в литературе двое: наш герой, Николай (правда, под совершенно другим именем), и его брат Сергей, который с 36-го по май 41-го года сидел в сталинском лагере. Когда Сергея освободили, он дал телеграмму своему брату, что находится в городе Горьком и, как пораженный в правах, обязан направиться в Калугу на место своего постоянного послелагерного житья. А поскольку братья были близки – и культурно, и интеллектуально, и духовно, – Николай сразу между строк понял, что Сергей хочет тайно приехать в Москву. Он отправляется на вокзал и встречает своего брата. Кто помнит сталинские реалии, тот знает, что в каждом доме был управдом, у которого и мышь не проскользнула бы без доноса на эту самую мышь. Вот почему за несколько дней до ожидаемого приезда брата Николай Пасхин начинает поить управдома, да так, чтобы тот стал мертвецки пьяным. И под храп управдома Николаю удается провести Сергея к себе домой, где в течение суток один брат рассказывает другому обо всем, что было в лагере, и в том числе пересказывает сюжет этого рассказа.