Борис Акунин - Как написать Хороший текст. Главные лекции [litres]

Я слышал, как он читает его своим трагическим голосом с легкой картавостью. Надо понять, что все это написано при глубокой советской власти, при опущенном с лязгом железном занавесе. Поэтому риторика, лексика, образность – вся она родом из той, уже отошедшей эпохи.

Чтобы завершить ряд лучших поэтов второй волны эмиграции, надо еще упомянуть, пожалуй, Дмитрия Кленовского. Очень культурно, очень вылизано, очень изящно слагающий стихи и абсолютно все понимающий про просодию.

Дмитрий Кленовский(его настоящая фамилия Крачковский) – выпускник Царскосельской гимназии и знакомый Гумилева – был инженером, жил в Детском Селе (ныне город Пушкин), затем перебрался в Ленинград, а после почел за благо уйти вместе с немцами. Жил он в германской провинции, никого не видел, занимался только перепиской и посылал в журнал свои стихи. Если когда-нибудь перед вами встанет выбор: пойти в кино или почитать Кленовского – пойдите в кино.

…бывает судьба народа, а бывает судьба части народа. Это часть народа называется эмиграцией…

…вторую волну я ругаю не по каким-то причинам, я ее даже и не ругаю, просто говорю: «Ну не было гениев». Но судьбы этих людей куда драматичней их способностей.

…«Из-под копыт лошади в передок летели мерзлые глудки», – говорит Бунин. Так вот есть такие «глудки», к которым стремится русский человек на чужбине. Поэтому издательства, поэтому журналы, поэтому радио, кружки, салоны и т. д. Это потребность снова окружить себя языком, внутриклеточной жидкостью народа. Иначе сложно.

…мой сын, который покинул Россию в трехлетнем возрасте, однажды почувствовал, что энтропия отсутствия русской речи может его разнести. Он испугался того, что перестанет быть русским, потому что быть русским – роскошь. Это понимаешь только в разреженной атмосфере.

…Единственный совет, который я могу дать, – это тот совет, которым заканчивает одну из своих телепередач Ираклий Луарсабович Андроников: «Если любишь музыку – люби ее». У всех все совершенно конкретно. Никогда не понимаешь, в каком возрасте ты вдруг услышишь себя – есть вещь самая индивидуальная.

Году в 1984-м друзья-эмигранты купили вскладчину и прислали мне с оказией кассетный магнитофон «Sanyo». Я смотрел на него с трепетом, с каким, быть может, Акакий Акакиевич взирал на свою обнову, и, дождавшись первой же «свободной» десятки (за точность суммы, необходимой для проезда из одной столицы в другую, уже не поручусь), отправился в Ленинград к моему приятелю – поэту Алексею Шельваху, чьи строки я с признательностью помню и по сей день:

Но в тот раз я не ехал беспробудно пить с ленинградскими друзьями и знакомыми, читая друг другу наперебой наши древнеегипетские вирши, – иначе я бы не взял с собой японский агрегат. У моего путешествия была сверхзадача: Алексей Шельвах не только талантливый поэт, но и обладатель большой коллекции магнитофонных записей авторских песен – они-то меня и интересовали, в особенности – Александр Галич.

Мне в ту пору недавно стукнуло тридцать, и расклад моих вкусов применительно к помянутому жанру был таков (сейчас он, разумеется, утратил прежнюю категоричность). Окуджаву я считал советским сентименталистом с упором на эпитет «советский» и даже выдумал складную, как мне тогда казалось, теорию, что смена формаций официального искусства в СССР пародийным образом воспроизводила историю искусства мирового, но, стреноженная идеологией, безнадежно запаздывала, повторяя давно пройденное. Сталинский классицизм («первым делом самолеты, ну а девушки – потом») сменялся сентиментализмом оттепели с последующим романтизмом («Я уехала в знойные степи, ты ушёл на разведку в тайгу…») и, наконец, «дорастал» до рахитичного реализма, в лучшем случае с кукишем в кармане. Теория как теория. Подобные умозрения могут быть более или менее убедительны и стройны, если бы не одно обстоятельство: стройность не в природе вещей. «Если факты противоречат моей теории, тем хуже для фактов», – сказал, как отрезал, Гегель.