Виктор Одинцов - Лингвистические парадоксы

Спор принимал все более философский характер.

— Я не знаю, — говорил Нильс, — что значит выражение «смысл жизни». Слово «смысл» должно быть связано с чем-то, о смысле чего говорят. А жизнь — это целое, это мир, которым мы живем, и нет ничего другого, с чем это можно было бы связать.

— Но мы все же знаем, что имеется в виду, — возразил Вернер. Нильс задумался, а затем сказал:

— Нет, смысл жизни состоит в том, что нет никакого смысла говорить, что жизнь имеет смысл.

Побрившись, Нильс, глядя в зеркало, спросил: «Выглядела ли бы кошка интеллигентнее, если б ее побрить?» После еды мыли грязную посуду в тазике, потом споласкивали и вытирали. Нильс вернулся к занимавшему его вопросу:

— Язык как эта вода. Вот у нас грязная вода и грязное полотенце, а все же этого достаточно, чтобы тарелки и стаканы стали чистыми. Так и в языке у нас имеются неясные понятия и ограниченная логика их употребления, и все-таки удается с их помощью внести ясность в понимание природы.

Не только ученые, но и писатели в большей или меньшей степени отмечали эту особенность человеческой речи. Но никто не обращался к этой особенности столь полно и разносторонне, как Л. Толстой. Она стала одной из главнейших идейно-стилистических черт его творчества. Указание на разрыв слова и дела, на несоответствие формы и сути проявляется и при описании действий и мыслей персонажей, и в случаях открытого, публицистического выступления автора.

Показателен следующий пример из романа «Война и мир».

Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.

В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы — несправедлив, и что напротив граф Растопчин рад, что из Москвы выезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей», говорилось в афише, «но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно показали Пьеру, что французы будут в Москве.

Любопытно продолжение этой темы в разговоре Пьера с княжной:

— Но вам это неправильно доносят, — сказал Пьер. — В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал... — Пьер показал княжне афишки. — Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.

— Ах, этот ваш граф, — с злобой заговорила княжна, — это лицемер...

Но особенно резко и сильно «срывание масок» посредством словесного разоблачения выступает в суждениях писателя о буржуазной философии, историографии, науке вообще и др. Так, в «Войне и мире» читаем:

Если допустить, как то делают историки, что великие люди ведут человечество к достижению известных целей, состоящих или в величии России или Франции, или в равновесии Европы, или в разнесении идей революции, или в общем прогрессе, или в чем бы то ни было, то невозможно объяснить явлений истории без понятий о случае и о гении.

«Hа что такое случай ? Что такое гений ?» — спрашивает писатель. Ведь из того, что найдено какое-то слово, как-то обозначено происходящее, еще не следует, что объяснено явление, выявлена сущность процесса. Л. Толстой продолжает:

Слова случай и гений не обозначают ничего действительно существующего, и потому не могут быть определены. Слова эти только обозначают известную степень понимания явлений. Я не знаю, почему происходит такое-то явление; думаю, что не могу знать: потому не хочу знать и говорю: случай. Я вижу силу, производящую несоразмерное с общечеловеческими свойствами действие, не понимаю, почему это происходит и говорю: гений.

И дальше этот тезис конкретизируется, развивается применительно к роли Наполеона, оценке его историками.

Позже, как бы подводя итог различным историческим концепциям, Л. Толстой писал: «...духовная деятельность, просвещение, цивилизация, культура, идея, — все это пойятия неясные, неопределенные, под знаменем которых весьма удобно употреблять слова, имеющие еще менее ясного значения и потому легко подставляемые под всякие теории».

Аналогично характеризуются, оцениваются и ходовые тогда философские понятия. Левин в «Анне Карениной» задумывается о смысле жизни:

Мысли эти томили и мучали его то слабее, то сильнее, но никогда не покидали его. Он читал и думал, и чем больше он читал и думал, тем дальше чувствовал себя от преследуемой им цели...

Мысли казались ему плодотворны, когда он или читал или сам придумывал опровержения против других учений, в особенности против материалистического; но как только он читал или сам придумывал разрешение вопросов, так всегда повторялось одно и то же. Следуя данному определению неясных слов, как дух, воля, свобода, субстанция , нарочно вдаваясь в ту ловушку слов, которую ставили ему философы или он сам себе, он начинал как будто что-то понимать. Но стоило забыть искусственный ход мысли и из жизни вернуться к тому, что удовлетворяло, когда он думал, следуя данной нити, — и вдруг вся эта искусственная постройка заваливалась, как карточный дом, и ясно было, что постройка была сделана из тех же перестановленных слов, независимо от чего-то более важного в жизни, чем разум.