Дмитрий Быков - Советская литература - мифы и соблазны [litres]

Тут совершенно не важно, что в основе, в лирической теме, – достаточно банальный уже к 1918 году мотив победы «машины» над «фиалкой», как сформулировал впоследствии безумный Павел Горгулов. Мотив победы машины над природой в почвенной поэзии, да и в урбанистической, как у Верхарна, например, или у Брюсова, был отработан уже десять лет как. Тут, как и всегда почти у Есенина, ничего не значит содержание – все значит музыка, все значит мотив. Безусловная, невероятная органика поэтической речи, этот жалобный вопль, выплеснутый суровым, крепким, страшным мужицким голосом, это сочетание нежности и суровости, истерики, надрыва и при этом хваткого крестьянского нрава – вот это поражает. Поражает прекрасная, расчетливая истерика, которая выражается вдруг в невероятной легкости поэтической речи, когда Есенин чрезвычайно свободно строит строфу. Эти бесконечно длинные есенинские дольники – его настоящая стихия, а вовсе не традиционные ранние стихи, где ему в ямбе всегда тесно, как ноге туземца тесно в башмаке. Речь Есенина вольготно чувствует себя только в бесконечно длинной, просторной строке, как будто революция дала ей свободу. Высшее его достижение – это «Пугачев», поэма невероятной свободы и невероятного надрыва и, кстати, гениальная пьеса. Вот монолог Чумакова из знаменитой седьмой сцены «Ветер качает рожь» – как всегда, предпоследняя сцена лучше последней, потому что предчувствие сильнее, чем любая развязка:

(В чем Есенин сильнее всего, так это в таких внезапных молитвенных плачевых повторах.)

Пленок с записями голоса Есенина сохранилось много, и усилиями Льва Шилова, царствие ему небесное, все это замечательно звучит. Когда мы слышим монолог Хлопуши, мы слышим и упоение свободой этого ритма, мы понимаем, с каким наслаждением поэт свой текст читает. Более того, слышим поразительные вещи. Глядя на портрет Есенина, мы представляем себе льющийся бархатный тенорок какого-то пастушка, что-нибудь вроде бесконечно сладкозвучного. Но когда мы слышим жуткий, да еще со всеми характерными рязанскими приметами, страшный мужичий голос, мы начинаем примерно понимать, какая дикая сила сидела в его поэзии.

Я не говорю уже о гениальных, здесь совершенно уместных избыточных имажинистских метафорах:

Не случайно это была лучшая роль Высоцкого: в тексте Есенина есть столь характерное и для него слияние ритма и метра, слияние ритма и темперамента – на этих длинных строчках можно выкричать душу. Не менее органична «Страна негодяев» (1922–1923), вторая гениальная драматическая поэма.