Дмитрий Быков - Советская литература - мифы и соблазны [litres]

Эту есенинскую манеру сначала предстать кротким пастушком, а потом с великолепным сельским презрением окатить негодованием всех петербургских интеллигентов, да и московских тоже, очень хорошо развивает российский почвенный проект. Почвенный дискурс, сама почвенная система мысли – из этой манеры Есенина. В поздних его вещах, в чудовищных поздних поэмах, таких как, например, «Мой путь» (1925), этот стиль сказался с невероятной яркостью:

(Очень показательная проговорка – именно «сжатом» насильственно.)

(Тут уже пошел такой романс, которого Блок бы постеснялся.)

Ну хорошо, у нас духи «Лориган» и розы. Почему же тогда именно у нас, у московского и питерского сброда, надо искать славы и признания? Не лучше ли искать там, где тебя хорошо знают? Но как раз о сельском труде больше всего говорят те, кто больше всего его ненавидит, кто им практически ни дня не занимался. Есенин всю жизнь, – трезвый Есенин – ставил себе в вину, что ушел из сельского дома, отошел от сельского труда и оставил родителей. Большинство мемуаристов, начиная с Валентина Катаева и кончая Анатолием Мариенгофом, вспоминают, как ненавидел он воспеваемый им сельский быт. А очерк «Железный Миргород» (1923) об Америке говорит нам, как он потянулся к цивилизации, как любил эту цивилизацию и как мучительны ему были воспоминания об идиотизме сельского труда. Лирическая маска Есенина – во всяком случае, ранняя его лирическая маска, – его лирический герой мечется между крайней степенью самоуничижения и крайней степенью самоутверждения. Естественно, что при таких взаимоисключающих позициях никакого внутреннего содержания в тексте не может быть: только пейзажи и изредка любовь.

А дальше с Есениным происходит чудо. И это чудо мы стараемся сегодня как-то не вспоминать. Потому что этим чудом Есенин обязан русской революции. Русская революция из довольно посредственного поэта, одного из многих подголосков Клюева, временами очень хорошего, с замечательными текстами, – в конце концов, уже в 1915 году написана «Песнь о собаке », с которой в русской литературе просто нечего сравнить, – сделала гения. Пусть ненадолго, но ведь действительно какой-то луч, какой-то свет революции лег на это поколение и привел к появлению великих текстов.

Есть известная фотография, на которой Есенин снят рядом с Леонидом Леоновым: Есенин смотрит на Леонова с характерной для него смесью тревоги и симпатии. Тревоги – потому что не слишком ли ты, Леонов, хорош? Может, я все-таки получше буду? А Леонов глядит куда-то вдаль, сжимая папироску, глядит с выражением обычного своего трагического скепсиса. Но если посмотреть, что сделали к 1924 году эти двое? Леонов к двадцати семи годам написал два первоклассных романа («Вор» так уж точно войдет в любое собрание русских лучших романов). Есенин издал по крайней мере три стихотворных сборника, которыми русская поэзия вечно будет гордиться. И мы понимаем: этого бы не произошло, если бы не странное «облучение» – «облучение» великими событиями. Такие события, как революция, сегодня двадцать раз осужденные, тридцать раз проклятые, вечно ассоциируемые только с репрессиями, заставляют людей перерастать свой масштаб. И в результате Есенин, которого мы знали поэтом, гениально поющим на все решительно голоса, кроме своего, умеющим подражать и Гумилеву, и даже Ахматовой, вдруг предстал совершенно другим человеком – автором «Иорданской голубицы» (1918), «Инонии» (1918), «Пантократора» (1919). Появляется замечательное во всех отношениях классическое произведение «Сорокоуст» (1920), которое без русской религиозной традиции непонятно. Из него наиболее популярна (у него в это время идут сонатные построения в несколько частей) знаменитая третья часть: