Дмитрий Быков - Советская литература - мифы и соблазны [litres]

Конечно, формально все революционные лозунги повторяются. Но на самом-то деле, товарищи, главный был не Ленин, говорят нам, – главный тот, кто нам сейчас всё срастит и устроит нам прежнюю жизнь. Никакой революции не было, внушают входящие в элиту сменовеховцы и евразийцы, – просто мы восстановили империю, и теперь у Советов будет красный царь. Они это пишут и в Берлине, и, несчастные, легковерные люди, вернувшись, пишут и здесь. Да, был у нас военный коммунизм, но никто же не станет утверждать, что это было нормой. Зато теперь мы можем наслаждаться мирной жизнью, – и появляется великолепный лозунг «За что боролись?». А Маяковский даже и НЭПа не принял, хотя НЭП принес определенную свободу, в том числе свободу дискуссии. Теперь же нет ни НЭПа, ни свободы и, самое ужасное, нет никакой революции, потому что главный персонаж этой революции – монтер Ваня.

Это бывший рабочий Ваня Присыпкин, он же Пьер Скрипкин, главный герой пьесы «Клоп» (1928). Булгаков, с которым Маяковский находится в более чем натянутых отношениях, говорит он ему за бильярдом: «Владимир Владимирович, нас обоих похоронит ваш Присыпкин». И Маяковский, славящийся резкостью ответов, через некоторое время говорит: «Тут не возражаю».

Полная история, полная хронология самоубийства, того, что его к этому подталкивало, содержится, конечно, в пьесах – и в «Бане», и в «Клопе», потому что у них фабула общая: история о том, как советский нувориш бросает влюбленную в него честную девушку, и она или стреляется, или муж подговаривает ее застрелиться.

Главный протагонист Маяковского в «Клопе» – это, конечно, Зоя Березкина, про которую говорят: «Зоя Березкина застрелилась! <���…> Эх, и покроют ее теперь в ячейке!» То есть «покрыть в ячейке» – это страшнее, чем застрелиться.

В «Бане» (1929–1930) та же самая история, только Зоя Березкина там называется Поля. Главначпупс (главный начальник по управлению согласованием) Победоносиков, очень точно, гениально названный, такой Победоносцев нового образца, нового Синода, влюбляется в Мезальянсову, шикарную женщину, многих уже сменившую на своем пути и словно пришедшую из «Мистерии-буфф»:

Он бросает свою жену, боевую подругу Полю, и фактически сам вкладывает ей в руку в пистолет.

– Кстати, я забыл спрятать браунинг. Он мне, должно быть, не пригодится. Спрячь, пожалуйста. Помни, он заряжен, и, чтобы выстрелить, надо только отвесть вот этот предохранитель.

В эту реплику Победоносикова, отправляющегося в санаторий «восстановить важный государству организм», вложен даже не намек – желательность самоубийства.

Маяковский не церемонится с современниками. Прием пьесы в пьесе, использованный в третьем действии «Бани», заимствован из булгаковского «Багрового острова», где некий Савва Лукич, «зловещий старик», сперва запрещает пьесу, потом, тут же переделанную по его указаниям, разрешает со словами: «Утешили… утешили, прямо скажу». Хотя пьеса Булгакова и продержалась на сцене всего шесть месяцев, но шестьдесят представлений все-таки было дано, и отдельные шутки оттуда ушли в эфир и в народное мышление. Эфир и донес пьесу до Маяковского; сам он, конечно, на «Багровый остров» не пошел бы, как дважды враг: Камерный театр Таирова, поставивший «Багровый остров», – главный враг театра Мейерхольда, поставившего «Баню». Но Маяковский воспользовался шпилькой Булгакова. Помните, Победоносиков говорит:

– Вы должны ласкать мне ухо, а не будоражить, ваше дело ласкать глаз, а не будоражить. <���…> Мы хотим отдохнуть после государственной и общественной деятельности.

А Иван Иванович подхватывает:

– Да, да! Сделайте нам красиво!

Второе заимствование – это, конечно, Поля, которая во многом списана с Эллочки-людоедки Ильфа и Петрова. Эллочка, как мы помним, обходилась всего тридцатью словами, а Поля по любому поводу говорит «смешно» и «не смешно», но чаще «не смешно». Вот тут Маяковский оказался провидцем. Когда пошла «Баня», а пошла она в трех театрах одновременно, все говорили: «Не смешно». Зощенко вспоминает, что такого провала, такого оглушительного, такого ледяного, ему видеть не приходилось. Ему страшно было проходить мимо Маяковского, который стоял у выхода из театра, всем заглядывал в глаза и читал в этих глазах свой приговор: «Не смешно».