Абсолютно четкая формула. Человек поставил себе во главу угла «если будет социализм» и этим критерием мерит все остальное. Если будет социализм и если должен быть социализм, то поэма «Владимир Ильич Ленин» – хорошая, это попытка еще до зощенковской «Голубой книги» языком пролетария пересказать мировую историю:
Капитализм
в молодые года
был ничего,
деловой парнишка:
первый работал —
не боялся тогда
что у него
от работ
засалится манишка.
Но это отдает чудовищным насилием над собой.
И «Хорошо!», хотя эта поэма гораздо лучше, чем «Владимир Ильич Ленин», оставляет полное ощущение какого-то измывательства над собой. И, думаю, именно в порядке этого измывательства Маяковский приписал (первоначально-то глав было семнадцать, потому что семнадцать – значимое число, 1927 год – юбилей Октября) восемнадцатую, пафосную, и девятнадцатую, уже откровенно издевательскую главу, когда:
От мух
кисея.
Сыры
не засижены.
Лампы —
сияют.
«Цены
снижены!».
Невозможно представить, что автор «Облака в штанах» и даже автор «Нигде кроме / как в Моссельпроме» на полном серьезе пишет:
Сидят
папаши.
Каждый
хитр.
Землю попашет,
попишет
стихи.
Андрей Синявский, кстати, замечательно пояснял эволюцию Маяковского. Вот, скажем, 1918 год, «Левый марш»:
Кто тут шагает правой?
Левой!
Левой!
Левой! —
непреклонно. А в 1927-м:
Жезлом
правит,
чтоб вправо
шел.
Пойду
направо.
Очень хорошо. —
с такой виновато-растерянной интонацией. Потому что идти направо для Маяковского немыслимо. Однако если надо, то надо.
Асеев записывает разговор с Маяковским, разговор этот даже попал в поэму «Маяковский начинается» (1940), до такой степени он Асеева потряс:
«Что вы думаете,
Коляда,
если
ямбом прикажут писать?»
«Я?
Что в мыслях у вас —
беспорядок:
выдумываете разные
чудеса!»
«Ну все-таки
есть у вас воображенье?
Вдруг выйдет декрет
относительно нас!
Представьте
такое себе положенье:
ямб – скажут —
больше доступен для масс».
«Ну, не знаю…
Не представляю…
В строчках
я, кажется, редко солгу…
Если всерьез,
дурака не валяя…
Просто, мне думается,
не смогу».
Он замолчал,
зашагал,
на минуту
тенью мечась
по витринным лампам, —
и как решенье:
«Ну, а я
буду
писать ямбом!»
Он, кстати, ямбом и написал «Во весь голос» (1928–1930) и второе вступление к поэме, которое критик Евгений Марголит считает лучшим из всей советской поэзии:
Уже второй. Должно быть, ты легла.
В ночи Млечпуть серебряной Окою.
Я не спешу, и молниями телеграмм
Мне незачем тебя будить и беспокоить.
Вот эта постановка себе конкретной задачи и вечное у нее рабство – это, конечно, черта личности патологическая. Но вместе с тем это черта личности грандиозная, которая породила не столько даже великого поэта, сколько великолепный культурный феномен. Главное произведение Маяковского – это Владимир Маяковский, и одноименная трагедия, и сама эта монументальная, бронзовая, одинокая трагическая судьба. Это гораздо более значительное явление, чем любые стихи.
Но на этом пути и стихи были созданы очень неплохие. И не только «Облако в штанах». «Облако» – прекрасная инфантильная подростковая вещь с гениальными озарениями, вещь, гениальная прежде всего потому, что в ней совершенно новая, небывалая разговорная интонация в русской поэзии. Такой естественности не было еще.
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою́ отсюда до Аляски!
Какая дуга интонационная, какая мощная ритмическая структура!
Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
и вина такие расставим по́ столу,
чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу
хмурому Петру Апостолу.
Какая великолепная органика речи!
И «Разговор с фининспектором о поэзии» 1926 года, думаю, величайшее стихотворение, написанное в России в 1920-е годы. Тогда и выбирать-то особенно было не из чего. На фоне раннего Луговского, раннего Сельвинского, относительно зрелого Багрицкого и бросивших писать Мандельштама и Ахматовой «Разговор с фининспектором о поэзии» – абсолютное чудо, такое же чудо, как и «Юбилейное» (1924). Все-таки Маяковский продолжал раз в год выдавать замечательные стихи, продиктованные настоящим отчаянием. Трудно представить, что в 1926 году бронзовый поэт революции пишет такие слова:
И когда
это солнце
разжиревшим боровом
взойдет над грядущим
без нищих и калек, —
я
уже
сгнию,
умерший под забором,
рядом
с десятком
моих коллег.
Читать дальше