Дмитрий Быков - Советская литература - мифы и соблазны [litres]

Больше того, одна реплика Поли выглядит уже совсем криком сердечным, просто последним завещанием, когда Поля говорит Фосфорической женщине: «…я без всякой надежды, какая может быть надежда! Смешно! Я просто за справкой, что такое социализм». Если бы кто-то «Баню» догадался поставить как трагедию, каковой она, в общем, и является, это была бы великая пьеса, получилось бы две трагедии, обрамляющих путь человека. Ведь «Баня» – это метафора ада, и ничего больше Маяковский не мог добавить к этому. Его всё время спрашивали, в чем смысл названия пьесы. Он даже написал заметку «Что такое “Баня”? Кого она моет?», где объясняет: «“Баня” – моет (просто стирает) бюрократов». Да никого она не моет. «Это я в аду» – вот о чем, собственно, «Баня». И Полины слова «…я без всякой надежды, какая может быть надежда!» – исчерпывающее объяснение самоубийства Маяковского, гораздо более глубокое, чем его ерническое прощальное письмо.

«Бойся счастья, оно выпрямляет жизнь», – говорит старый дед счастливому мальчику в повести «Летящий почерк» Вениамина Каверина, младшего современника Маяковского, который обожал его издали и боялся подойти. И то, что Маяковский не любит жизнь, а любит не-жизнь, любит выморочную ситуацию, любит военный коммунизм, даже хорошо. Ненависть к норме для воспитания хорошего человека – прививка необходимая. Ненавидеть это торжество нормы, этот бытовой сифилис счастья, как ни ужасно звучит, – полезная школа. Именно поэтому из «бригады» Маяковского, из тех, кто любил его, кто любил в нем эту аскезу, выросли прекрасные люди и воспитались такие мыслители, как Виктор Дувакин и Андрей Синявский.

Есть очень интересный мемуар Лили Брик. Она вспоминает, как в «Окнах РОСТА» раздался звонок телефонный.

Она берет трубку. Спрашивают:

– Есть начальник какой-нибудь, руководитель?

– Нет.

– А вообще у вас есть какой-нибудь руководитель?

– Нет.

– А вообще там кто-нибудь, кроме вас, есть?

– Нет.

– Здорово!

– А кто говорит?

– Ленин.

И бросают трубку.

Вот это отлично, мне это тоже нравится. Мне нравится, когда никакого начальника нет, а люди сидят и ночью работают в РОСТА, пекут картофель в ростинской печурке и три года выпускают по тридцать плакатов в день. И самые счастливые годы в жизни Маяковского – во времена РОСТА, когда он спит, подложив под голову полено.

Вот в этом-то и заключается чудо Маяковского. Маяковский – поэт не жизни, он поэт работы, потому что работа выше жизни, работа лучше, в работе мы честнее. Профессионализм важнее совести, потому что совесть можно уговорить, а профессионализм не уговоришь. Это ситуация до известной степени катастрофическая, но это прекрасная ситуация, как бы ужасно это ни воспринималось. Отвращение к жизни и любовь к революции – не худший набор, потому что слишком сильно любить жизнь – значит слишком сильно от нее зависеть.

И пару слов про поэму «Хорошо!».

Все поэты того времени хотели быть Блоком, все они хотели подражать Блоку. Та же Лидия Корнеевна писала, что весь Пастернак – это попытка переиграть Блока в мажоре. Но Маяковский – самый прямой его продолжатель, своего рода незаконный сын или младший брат. И Блок это чувствовал:

С радостью и печалью приемлю ваш приход ко мне, – передает Катаев в «Траве забвения» рассказ самого Маяковского. – <���…> (А дома Лиличка с нетерпением ждет автографа! Представляете мое состояние? Без этого автографа мне хоть совсем не возвращаться. Сказала – не пустит. И не пустит. Положение безвыходное.) А он все свое: мировая музыка, судьбы мира, судьбы России… <���…> Терпел час, терпел два, наконец не выдержал. Озверел. Лопнул. Прерываю Блока на самом интересном месте: «Извините, Александр Александрович. Договорим как-нибудь после. А сейчас не подарите ли экземплярчик ваших стихов с собственноручной надписью? Мечта моей жизни. <���…> Только подождите, не пишите: Маяковскому. Пишите: Лиле Юрьевне Брик». – «Вот как? – спросил с неприятным удивлением. – Впрочем, говорит, извольте. Мне безразлично…» И с выражением высокомерия расчеркнулся на книжке. А мне того только и надо. «Виноват». – «Куда же вы?» – «Тороплюсь. До свидания». И кубарем вниз по лестнице.

Эта история – идиотская, смешная, нарочно снижающая пафос отношения Маяковского к Блоку. Но, во-первых, такой инскрипт действительно есть. А во-вторых, Маяковский любил Блока стыдливой, застенчивой любовью. Не случайно в доказательство титанической своей памяти он так любил читать два текста: начало «Евгения Онегина» и «Ты помнишь? В нашей бухте сонной…». Ещё раз процитирую его слова: