Нина Перлина - Тексты-картины и экфразисы в романе Ф. М. Достоевского «Идиот»

Поднесение и получение портрета в дар – распространенный сюжет как живописного, так и словесного искусства, который передается эффектно и выразительно средствами диалогического экфразиса. Избегая пространных отступлений в теорию, ограничимся замечанием, что опираясь на бахтинский подход, о «хронотопе дарения» можно говорить так же точно, как о «хронотопе встречи» или «хронотопе дороги» [88]. Экфразисы портретов можно классифицировать по системе, разработанной Кранцем, но поскольку его классификационные принципы рассчитаны на максимально широкий ассортимент стихотворений-картин, специфика межсубъектных отношений: даритель – получатель дара, столь важная для толкования стихотворных портретов, им не учитывается [89].

В интимной жизни и домашней культуре подаренный портрет (а с середины XIX в. и фотопортрет) воспринимался как обещание, залог встречи. В сюжетике словесного повествования обретение портрета побуждало героя отправиться на полные приключений поиски, служило напутствием, залогом встречи, обещанием взаимной верности. Экфразис «женский портрет как дар / подношение» предполагал, что дарительницей была суженая, дама сердца, а адресатом и получателем портрета – ее избранник. Портретная рама, футляр, в случае с миниатюрой превращавший портрет в талисман, позднее, в фотографии – границы поля фотобумаги, на которой запечатлелось изображение дарительницы, приобретали особую смысловую значимость, символизируя разлуку, невозможность быть в данное время вместе. В такого рода портретах лицо и поза дарительницы представительствовали от живого мира ее обитания и от мира ее сердечных чувств. А переживание удаленности «оригинала», воспороизведенного на холсте, от самой дарительницы укрепляло в получателе дара веру и надежду на победу над временными и пространственными преградами, разделяющими любящих. Портрет, врученный как дар, становился реликвией. Эмоционально-смысловые оттенки интерпретаций, которые заключал в себе такого рода портрет-реликвия, были чрезвычайно богаты и остаются такими же поныне [90].

Еще во времена античности, когда «встреча» с портретом стала существенным конструктивным компонентом экфразисного повествования о любящих, у портрета-реликвии и залога появились разного рода замены. В фольклоре материальными субститутами дарованного портрета служили перышко, золотой волос, хрустальный башмачок; в письменной словесности – дарственные надписи, цветочки и письма, заложенные меж листов книг, ладанки, колечки, сплетенные из волос любимых. Словесные описания встреч с портретом или его субститутами являются «картинами», в категориях Филострата – imagines [91].

С другой стороны, по законам симпатической магии (культурному переживанию архаических верований, сохранившемуся в сознаниии создателей античных и готических романов и романтических повестей) полученный в дар портрет красавицы, чья личность была лишена внутренней гармонии и доброты, хорошего не сулил и предвещал несчастья и беды. Дарением передавался душевный порыв дарительницы, ее чувства к получателю дара. В романе Идиот эта застывшая в культурных традициях символика дарения портрета сохраняется и осложняется интерпретацией сугубо индивидуальных особенностей личности Настасьи Филипповны как дарительницы. Самой своей явленностью, зрительной очевидностью ее поза, лицо, взгляд – представительствовали от высокомерия, гордыни, душевного беспорядка, презрения к миру. Акт вручения фотографии в дар Гане (да еще в особый, табельный день, который, по ее обещанию, должен был подвести черту под их длившиеся уже несколько месяцев отношения) делали получателя портрета жертвой тех демонических сил, которые прорывались наружу в выражении глаз Н.Ф. Ганя, показывая только что подаренный ему портрет генералу, находится в недоумении: что может означать этот дар? Оба собеседника избегают слов «помолвка», «свадьба» и прибегают к экивокам:

Не знаю, уж не намёк ли это с ее стороны… – А что, кстати, не просила еще сама она у тебя портрета? – Нет, еще не просила, да, может быть и никогда не попросит… – Афанасию Ивановичу и мне она обещала, что сегодня у себя вечером скажет последнее слово: быть или не быть. – Она это наверно сказала?… Вспомните, Иван Федорович, – сказал тревожно и колеблясь Ганя, – что ведь она дала мне полную свободу решения, до тех самых пор, пока не решит сама дела, да и тогда всё еще моё слово за мной… – … Я ведь не отказываюсь… – Тут, брат, дело уж не в том, что ты не отказываешься, а дело в твоей готовности, в радости, с которой примешь ее слова… (26).