Олег Егоров - Дневники русских писателей XIX века - исследование

Дневник Пушкина являет собой образец именно такой сложной функциональности. Эту психологическую особенность Пушкина отметил один из первых комментаторов его дневника П.Е. Щеголев: «Пушкин <���…> поверял свои чувства только дневнику, но по временам не мог ограничиться и удовлетвориться тою свободой суждения, которую предоставлял ему дневник. Он давал иной исход своему чувству <���…>» [35].

С проблемой функциональности тесно связана жанровая специфика пушкинского дневника. Записи за 20 лет представляют собой несколько жанровых форм и колеблются в своих границах в зависимости от жизненных обстоятельств. Повороты в динамике записей так же капризны, как и в судьбе поэта. Дневник отражает жизненную линию Пушкина наподобие графических зигзагов Л. Стерна. При всей скудности сохранившихся отрывков он силуэтно вырисовывает облик поэта в разные периоды его жизни: лицей – южная ссылка – Михайловское – Арзрум – светский Петербург.

Лицейский дневник – это преимущественно дневник литературно-студийный. Ему автор поверяет свои творческие замыслы, оттачивает поэтическое мастерство в стихотворных пародиях, создает психологические портреты-характеристики. Именно в этом он видит задачу своего дневника: «Вот главные предметы вседневных моих записок» (с. 8).

Две странички, сохранившиеся от записей начала 20-х годов, отражают беседы и споры на политические темы и отклики на злободневные европейские события в кругу будущих декабристов.

Несохранившийся «Кавказский дневник 1829 г.», реконструированный Я.Л. Левкович, живописует путешествие Пушкина в Арзрум и служит вспомогательным материалом для известного очерка.

Наиболее полно сохранился петербургский дневник 1833–1835 гг., который по своей жанровой принадлежности может быть отнесен к дневнику светской жизни.

Таким образом, дневник Пушкина представляет собой сложное жанровое образование, в котором отсутствует единая линия развития.

Зыбки и жанровые границы дневника: он от начала до конца остается на грани заметок на память, отдельных мыслей, портретов современников. Не случайно, что некоторые записи впоследствии оказались в произведениях других жанров. Например, анекдот о Давыдове, открывающий дневник 1815 г., позднее попадает в «Table talk» («Застольные разговоры»).

Жанровая пестрота дневника Пушкина свидетельствует не столько о творческой неразработанности этого непродуктивного у автора «Евгения Онегина» рода литературы, сколько вскрывает тот громадный потенциал, который заключал в себе дневник и который был реализован в послепушкинскую эпоху. Здесь линии Пушкина-поэта и Пушкина-прозаика совпадают с линией Пушкина-автора дневника, который, как тот и другой в определении судьбы последующей русской литературы, стоит у истоков жанрового богатства дневниковой прозы.

Специфика дневника как пограничного жанра, стоящего на стыке большой литературы и бытовых форм письма, обусловила и эстетику дневникового слова. Находясь между прозаическо-бытовым и художественным словом, слово литературного дневника может выступать в трех функциях – как информативное, аналитическое и эстетически нагруженное. В отличие от слова художественной прозы дневниковое слово несет большую информационную нагрузку, но обладает меньшими выразительными возможностями. Перераспределение функции слова зависит от жанра дневника и творческой задачи автора.

Поливалентность пушкинского слова находится в прямой зависимости от жанровой динамики его дневника. Информативное слово в нем превалирует, но его преобладание не всегда является качественным. Информативная интенсивность слова повышается в кратких записях и убывает в пространных.

От дневника 1824 г. южного периода сохранилось несколько скупых строчек. Но каждая из них обладает предельной информационной насыщенностью, так как связана со знаменательными или поворотными событиями в жизни поэта: смерть Байрона, отъезд и приезд в Михайловское, письмо Воронцовой. Для Пушкина, писавшего дневник для себя, подобные события не требовали развернутого изложения, они переживались эмоционально, оставляя в дневнике лишь неглубокие отметины, по которым впоследствии нетрудно было в полном объеме восстановить в памяти каждое из них.

Аналитическое слово в целом не свойственно пушкинскому дневнику. Оно встречается лишь в записях 1831 г., посвященных холерным бунтам. Эта часть дневника отличалась от других тем, что должна была служить материалом для несостоявшейся газеты. Диссонирующий характер интонационного строя записей бросается в глаза. Здесь обычное информационно-аналитическое слово облечено в форму императивного требования, что противоречит интимному характеру жанра, внося в дневник чуждый ему элемент публицистики: «<���…> сие решительное средство <���…> не должно быть всуе употребляемо»; «Народ не должен привыкать к царскому лицу»; «Царю не должно сближаться лично с народом»; «Уничтожьте карантины» (с. 16–17). Однако именно от этой пушкинской записи тянется нить к политической публицистике «Дневника писателя» Достоевского.