Виктор Петелин - Мой XX век - счастье быть самим собой

Я прошу прощения, что приходится мне все эти вещи говорить. Но так было. А вышел снова без яиц, то есть огромные куски рукописи выломали в редакции журнала, а потом и в издательстве. О чем это говорит? Об условиях, в которых писатель развивается. И эти условия – не на пользу литературы! Или еще один пример...

– Ты здесь говоришь совсем как парторг, – бросил реплику Друг.

– Ну и что? Я не отделяю себя как коммуниста от себя как литератора. Или еще один пример... Недавно мне рассказывал один хорошо известный в нашей среде редактор, поэтому я не буду называть его имени, об одной рукописи. Хорошая книга у NN, но есть одна глава, которая может погубить все дело. Глава о коллективизации, о репрессиях. Так все может пройти через Главлит, а эта никогда. Автор никак не соглашается ее снять. Что делать? А если мы снимем ее из производства, то и не знаю, когда она выйдет. Да, может, он и писал весь роман из-за одной этой главы, я хорошо помню эту главу, я читал рукопись. Этой главой он и добавляет что-то к той теме, которую взялся разрабатывать. И если ты ее выкинешь, то что же останется? Что нового останется в этом сочинении? Ничего. Да, но зато теперь можно этот роман «издавать к 60-летию советской власти». Понимаете, писатель сам виноват, что соглашается с теми экзекуциями, которые совершаются над их сочинениями. Я пью за нашу талантливую и большую литературу, за наших товарищей, которые делают эту большую литературу...

– Только водичкой! Только водичкой! – тянет свою рюмку для того, чтобы чокнуться, Друг.

– Да, конечно, у нас есть литература, я согласна с Отцом. Как же мы можем без литературы. Она есть, – сказала Анжела, видимо совершенно забыв о том, что только что соглашалась с тем, что литературы нет...

– Странные у нас отношения в литературе. Считаю, что правильно, что заставили переработать Астафьева своего «Пастуха». Я тоже читал в рукописи. Там столько было мерзкого и омерзительного. Все копается в дерьме человеческом. Вот посмотрите, как у Друга об отце написано, тоже много страданий испытал, много мук перенес, а где здесь копание, нет его. Значит, можно об этом же писать без этого смакования, а тут, у Астафьева, сифилис, ненужное философствование, какое-то любование грязью было. И все это необходимо было выбросить или переделать. Нельзя быть таким сладострастненьким до грязи. Не дело это русского писателя X.

Виктор Лихоносов говорил спокойно, как нечто давно продуманное, сейчас он получил лишь удобную минуту, чтобы высказать давно накопившееся. Его глуховатый голос становился еле слышным, он говорил как бы для себя или как бы про себя нашептывал эти слова, и от этого его мысли приобретали еще большую убедительность. Да и его глаза были какими-то отрешенными, светло смотрящими на мир и на своих собеседников.

Отец слушал его и чувствовал огромную силу убедительности в этих словах. И одновременно ему казалось, что не поняли его или ему не удалось высказать глубоко и правильно то, о чем он сам многие дни думал и что хотел где-нибудь публично высказать. И вот ему казалось, что представился удобный случай. Сколько раз он говорил себе: нельзя в такой разношерстной компании высказывать что-то заветное и еще не выношенное. И на этот раз был более убедительным Друг с его голым отрицанием всего сегодняшнего. Как легко все это говорить...

Долго еще обсуждали насущные проблемы собравшиеся литераторы, но время неумолимо двигалось к одиннадцати. Отец предложил Поэту намекнуть собравшимся, что пора и честь знать и дать отдых нашим заслуженным ветеранам.

«Генеральша» тут же произнесла заключение:

– Ой, ребята, такой необыкновенный вечер сегодня. Столько необыкновенных мыслей здесь высказывалось разных. Это-то и хорошо. Все мы неодинаковые, имеем свои точки зрения. И пусть у нас будут разногласия, но не будет ссоры между нами. Я пью за здоровье всех присутствующих и желаю всем вам, дорогие друзья, счастья и радостей.

Долго еще ходили друзья по набережной, смеялись, шутили, разговаривали о своих близких и знакомых по литературному цеху. Вспоминали и «лягушонка», и «генеральшу».

В этот день легли спать поздно, но, к счастью, Отец и Друг чувствовали себя хорошо, не перебрали, как иной раз бывало в такие дни.

На другой день все пошло, как обычно: играли, купались, смотрели телевизор.

Вечером Отец и Друг вышли на набережную и увидели Юру Антропова, который пожелал присоединиться к ним. Почему-то зашел разговор о Семине.

– Я сейчас очень холодно с ним здороваюсь, – сказал Антропов. – Он очень подло повел себя в одной истории.