Виктор Петелин - Мой XX век - счастье быть самим собой

Так что побег требовал максимальной осторожности. Мой единомышленник отказался от этой мысли, я продолжал выжидать момент. И вот как-то немцы ушли куда-то, они и не особенно нас сторожили-то, уверенные в своей силе и правоте, мы были предоставлены самим себе. И я рискнул, забежал в одну хату. Там была молодайка. Я говорю ей: «Приюти, спрячь, я пленный». – «Нет, дядько, – а я был уже заросший, бриться-то нечем было, – убьют немцы, и тебя, и нас». Что делать? Выскочил из хаты, а тут как раз и объявили подъем. Еще через десятки километров от фронта остановились мы в небольшом селе. И я приметил яму, куда можно спрятаться. Предложил своему приятелю вместе спрятаться в ней, а перед этим набросать веток, соломы, чтобы немцы не увидели. Но он и на этот раз отказался, очень боялся. Тогда я попросил его накрыть меня всей этой трухой. Так он и сделал. Я спрыгнул туда и затаился в углу ямы, а он набросал на меня все, что там подвернулось под руками. Сижу ни живой ни мертвый, как говорится. Слышу, как закричали немцы, значит, сейчас поведут дальше. Что будет? Сами понимаете, что я тогда испытывал. Мимо меня зашуршали шаги. Послышались бодрые, уверенные шаги конвоиров. Один из них остановился около ямы. Ну, думаю, конец. Потом послышались шаги подальше. Ну, слава богу, пронесло. Через полчаса или больше около ямы остановились легкие шаги и мальчишечий голос крикнул: «Эй, дядько, вылезай. А то немцам скажем. Нас могут за это расстрелять. Скажут, что мы тебя ховаем». Вот чертенята, думаю. Кто им сказал, что я здесь прячусь. А делать нечего, с ними не поспоришь. Видно, кто-то из взрослых их подговорил. Вылезаю и иду в сторону фронта. Ни единой души, ни немцев, ни крестьян. Немцы еще не оставляли гарнизонов. Не было еще ни полицаев, ни старост. Был только сентябрь 1941 года. Прошел несколько километров, вижу, на дороге движется телега. Подошел, поздоровался. На возу дядько с молодайкой, едут на базар. Дали мне фуражку, кое-какую одежонку. Чуточку подвезли. А там уж стал пробираться ночами к линии фронта. Еле выбрался. Как я обрадовался, когда меня захватили свои и повели в штаб. На мое счастье, в штабе оказался мой товарищ, тоже корреспондент, который тут же радостно меня приветствовал. Так мне не пришлось проходить никакой проверки. К тому же когда мы оказались в окружении, меня научил один товарищ, опытный коммунист-подпольщик: «Надо спрятать партбилет и запомнить место. А номер его записать на маленькой бумажке и спрятать в резинку трусов». Так я и сделал. А когда немцы обыскивали, то, конечно, не догадались о возможной такой хитрости. Так я вытащил эту бумажку, меня одобрили. Ох, сколько пришлось испытать...

– За Поэта и его страдания, которые станут книгами, поэмами!

Пили за Львова, пили за «генералов», пили за память о погибших.

Отец то и дело выбегал посмотреть за мальчиком, поэтому не все слышал, о чем говорилось.

Только что были на площадке. Алеша и Антоша покрутились на карусели, покачались с Отцом на качалках. Не больше двадцати минут. И вдруг неожиданно для Отца засобирались к дому. «Почему?» – спрашивает Отец. «Тетя Сима обещала прийти и построить с нами мельницу». Пришли, а тети Симы нет. Ах, какое было разочарование. Наобещала райскую игру, а не пришла. «Целуем. Бабу Таню целуем.

15 мая 1978 года».

«Отец снова зашел, когда у «генералов» дым стоял коромыслом, как говорится. Говорил уже только один Друг, поносил всех и все: все пишут плохо, читать некого, он читает только за деньги, если процентов двадцать правды, а остальное ложь, то это уже замечательно, это он приветствует. Говорил он уже в состоянии аффекта, видно, кто-то разозлил его, поэтому он яростно и талантливо свергал всех и все.

Все молчали, завороженные. Только одна Анжела Андреевна поддакивала ему, как бы говоря: «Вот, вот, я это же самое и говорила, и у нас нет с вами разногласий». «Генеральша» смотрела в рот говорившему и тоже кивала головой. Отца это разозлило, но на этот раз ему не удалось выступить с тостом: Алеша только раздевался, чистил зубы, он его покинул на минутку. Отец ушел по делам, почитал Алеше книжку, сам почитал и только тогда, когда Алеша заснул, решил пойти к «генералам» произнести свое особое мнение. Он пришел, когда все были уже на «взводе». Отец попросил слово. Все уже так устали друг от друга, а особенно от яростной речи Друга, что слушали его внимательно:

– Здесь мой Друг говорил, что все плохо в нашей литературе, что читать нечего, все бездарно и никуда не годится. Это неверно. Нельзя с этим согласиться. И вот почему. Жив Шолохов. Жив Леонов. В столе каждого из них, я уверен в этом, лежат рукописи, которые станут вехами после публикации. Как это было с Платоновым. Как это было с Булгаковым. Да и то, что выходит из-под пера наших известных писателей, существенно отличается от того, что видим мы опубликованным. Взять хотя бы «Пастуха и пастушку» Виктора Астафьева. Я читал ее в рукописи. Читал ее в журнале. Существенная разница. Взломан сам творческий замысел. Испорчен и искажен. Другое дело, что в самом замысле были некоторые изъяны, некоторая ущербность. Но ведь писатель хотел сказать не совсем то, что получилось. И когда он только что написал и дал мне почитать по старой памяти как своему редактору по «Совпису», то прямо заявил, что не упустит ни одной строчки. «До каких же пор мне будут вырезать яйца, не хочу выходить без яиц».