Жанна Долгополова - Чтобы мир знал и помнил. Сборник статей и рецензий

Стимулом к работе над статьей «Герой маканинской повести “Лаз” в роли русского Прометея» для Татьяны Новиковой послужило вскользь оброненное Петром Вайлем сравнение «лазутчика» Ключарева с титаном Прометеем. Апокалиптическая повесть «Лаз» появилась в потоке апокалиптической литературы, рожденной всеобщим хаосом постсоветской России. В ней Маканин перерабатывает миф о Прометее, мятежнике, покровителе беззащитных, дарителе огня (а переносно – и знаний, силы и свободы), придав ему особые черты, отвечающие нуждам начала 1990-х годов, «когда вопрос о духовном возрождении России и спасении народа занял центральное место». Сравнивая текст маканинской повести и античного мифа (во всех его вариантах), Татьяна Новикова отмечает их перекличку и в обрисовке общего фона жизни, и в репрезентации главных героев. Так, описанная в повести жизнь на земле (с насилием, бандитизмом и страданиями невинных детей) очень похожа на зевесов дизайн звероподобного существования человечества, против которого восстал Прометей. Героя Маканина связывают с Прометеем прежде всего образы огня и света – Ключарев постоянно думает о свете, спускается в идеальный подземный мир, залитый светом (символом и других ценностей, ассоциируемых с прометеевым огнем – братства, интеллектуальных занятий, творчества, гармонии) и приносит на землю все, что помогает хранить огонь и свет – свечи, керосиновые лампы и т. п., а вместе с ними все, что прямо или символично связано со светом. Незаживающие раны Ключарева от втискивания в узкий лаз тоже параллельны страданиями прикованного Прометея. Оба героя одинаково не принимают устройство мира: Прометей – зевесова, Ключарев – современного, оба рискуют жизнью во имя людей. Отличает Ключарева от Прометея то, что он не титан, ставший на сторону людей, а человек, спасающий свой род. Он обладает многими человеческими слабостями (не очень силен и не очень храбр, лишен титанического высокомерия, тих, жалостлив). От титана его отличает и то, что он все-таки не один, есть в повести и другие люди (в их числе и «добрый человек в сумерках»), охваченные прометеевой идеей спасения рода людского; их, говорит Маканин, «так мало и так много», что они «мало-помалу растворяются (и все же не растворяются до конца) в сумерках». Новикова заключает, что при всем новаторском использовании мифологического образа Прометея в повести «Лаз» взгляд Маканина на современную российскую действительнось глубоко пессимистичен.

Статья Субхи Шервелла «Ликование в ГУЛаге: повесть Маканина “Буква А”» многим отличается от других работ сборника. Во-первых, она посвящена произведению, написанному в новом веке и в новом для Маканина стиле, во-вторых, исследователь сторонится описательного литературоведения, практикуемого всеми маканиноведами. Исследователь задается целью показать, что маканинская повесть – много больше хорошо сработанной аллегории гласности, что она представляет идеальную модель многовалентного и намеренно амбивалентного текста, не рассчитанного на бинарные оппозиции, банальные толкования и прямолинейные выводы. Видимо, потому, что они обязательно присутствовали в литератуте соцреализма, Маканин счел нужным в повести о конце советской эпохи не пользоваться ее стилистическими и идеологическими установками. Считая, что цель текста – любым путем обмануть читательское ожидание предсказуемых поворотов повествования, избитых аллегорических параллелей и пришитых ярлыков и тем самым поставить под вопрос любые предвзятые концепции, Субхи Шервелла вслед за Роландом Бартом выступает против «единственно верного» прочтения текста и «окончательно бесповоротной» интерпретации его смысла и в своей «прогулке по тексту» показывает, что повесть функционирует в пяти разных, но взаимосвязанных дискурсивных планах. Во-первых, она продолжает развивать идеи ранних маканинских работ («Отставший», «Кавказский пленный», «Один и одна», «Сюжет усреднения») – идеи свободы и причастности, лидерства и стадности, динамики взаимоотношений между личностью и массами в российском контексте. Во-вторых, повесть переносит все названные выше писательские интересы с индивидуально-личностного уровня на уровень общественный, где она функционирует как «социальная притча» (все критики интерпретировали повесть только на этом уровне). В-третьих, тематически и стилистически повесть развивает идею Андрея Платонова (неспроста эпиграф к ней взят из «Котлована») о несостоятельности языка и, в частности, о несостоятельности «гласноречия» времен перестройки, которое звучало гуманно и эгалитарно, а на деле лишь покрывало новым глянцем старую социалистическую систему; именно эта тема стала ключевой для Маканина в конце девяностых и нашла особенно яркое выражение в повести 1997 года «Стол, покрытый сукном и с графином посередине». В-четвертых, повесть функционирует еще и как аллегорическая дискуссия и о том, что есть литература, и об ограниченности лагерной литературы солженицынского направления, и об унылой бесхребетности постсоветской литературы (об этом Маканин писал и в повести «Лаз», и в романе «Андеграунд…»). В-пятых, текст повести «Буква А», поначалу играющий в притчу, постепенно модифицируется в подлинную притчу.