Леонид Карасев - Гоголь в тексте

Родство этой истории с сюжетами из «Вия» и «Майской ночи» очевидно и не требует специальных доказательств. Другое дело, что она кое-что проясняет в самих сопоставлявшихся нами эпизодах.

Я уже говорил о воде в «Вие»: там она дана как фон, на котором развивается история поединка Хомы с ведьмой. Детский случай Гоголя (утопление кошки в пруду) указывает на то, что вода здесь также уместна, как и в сюжете из «Майской ночи». Можно сказать, что история с утопленной кошкой становится своего рода пра-сюжетом для обоих эпизодов [89]. Контуры свершенного в детстве преступления пробиваются сквозь взятые нами картины из «Вия» и «Майской ночи». Утопленная кошка, ужас случившегося в детстве не давали себя забыть («Я никогда не забуду, как она шла…»), сказавшись и в отождествлении кошки и ведьмы – уже не фольклорном, а глубоко личном, и в теме воды как стихии в которой и рядом с которой свершается что-то страшное.

Детским случаем закладывается и ход схватки. Первой нападает кошка (реально или мнимо), а герой отходит, отступает, отбивается. Пятилетний Никоша (детское имя Гоголя) «отталкивал» кошку шестом: отталкивал – считай, бил. Хома Брут лупил ведьму поленом, сотникова дочка – ударила саблей.

Общим оказывается и чувство жалости к ведьме-кошке, хотя сама направленность этого чувства может быть различной. Маленькому Никоше «стало ужасно жалко» загубленной им кошки. Хома испытывает жалость к избитой им насмерть ведьме. В «Майской ночи» мотив жалости переходит в финал повести, где панночка превращается из жертвы в агрессора. Она раздваивается, подобно тому, как это было с Хомой в «Вие», который сначала был страдающей фигурой, а затем, став убийцей, пожалел красавицу-ведьму («жалость и какое-то странное волнение и робость, неведомые ему самому, овладели им»). Разница в том, что, если в «Вие» смена ролей произошла быстро, в пределах одного эпизода, то в «Майской ночи» история сильно затянулась, так что переход от одной позиции к другой оказался почти незаметным.

Я имею в виду жалобные причитания утопленницы, умоляющей козака отыскать ведьму-кошку. Козак присмотрелся и нашел среди девушек ту, что было нужно. «Ведьма! – сказал он, вдруг указав на нее пальцем». Похоже на цитату из «Вия» с той разницей, что «вием» здесь оказывается сам козак.

«Жалость», «жалоба» смещена, но все же присутствует, хотя и в иной позиции [90]. На первом же месте – наказанная ведьма, чувство осуществившейся справедливости, то самое чувство «удовлетворения», которое испытал, утопив кошку, маленький Никоша. Козак нашел ведьму потому, что некуда ей было от него деться: слишком крепко засела она в памяти Гоголя, так никогда и не сумевшего позабыть о том, что случилось с ним однажды на берегу тихого глубокого пруда.

Гоголя постоянно беспокоило ощущение того, что миры человека и животного соприкасаются, пересекаются, отзываются друг в друге. В этом смысле «природа» для Гоголя не просто нечто противоположное «городу», но своего рода зеркало – то кривое, то увеличительное, с помощью которого он пытается понять, что составляет суть человека, его «натуру».

Страсть к «зооморфии» проглядывает в характере Гоголя вполне отчетливо. Найти ее причины вряд ли возможно, да и не в них дело, а в самой тяге к подражанию природе, к «оборотничеству», к отождествлению себя с каким-нибудь животным. «Гоголь, бывало, то кричит козлом, ходя у себя по комнате, то поет петухом среди ночи, то хрюкает свиньей, забравшись куда-нибудь в темный угол. И когда его спрашивали, почему он подражает крикам животных, то он отвечал, что “я предпочитаю быть один в обществе свиней, чем среди людей”» (из воспоминаний В. И. Любич-Романович) [91]. Нечто подобное встречаем и в «Воспоминаниях» В. А. Соллогуба: «На другой день после чтения я пошел к Васильчиковым и увидел следующее зрелище: на балконе, в тени, сидел на соломенном низком стуле Гоголь, у него на коленях полулежал Вася, тупо глядя на большую, развернутую на столе книгу; Гоголь указывал своим длинным, худым пальцем на картинки, и терпеливо раз двадцать повторял следующее: “Вот это, Васенька, барашек – бе…е…е, а вот это корова – му…у…му…у, а вот собачка – гау… ау…ау…” При этом учитель с каким-то особым оригинальным наслаждением упражнялся в звукоподражаниях» [92].

«Оригинальное наслаждение» подобного рода Гоголь явил во многих своих сочинениях; сказалось это и в «Мертвых душах», где уподобление людей животным приобрело вид цельной идеи, послужившей вполне определенной цели. Пообещав взглянуть на Россию с «одного боку», Гоголь выполнил свое намерение, создав особый «кособокий» мир – мир «мертвых душ» и вместе с тем людей-животных. Главные персонажи «Мертвых душ», то есть прежде всего персонажи первого тома поэмы, и их двойники из животного царства известны давно, поэтому мы поговорим о них совсем коротко – для создания общей картины, на фоне которой и будет развита наша гипотеза.