Умберто Эко - Сказать почти то же самое. Опыты о переводе

Вот мой оригинальный текст и решения, принятые четырьмя переводчиками:

Forse, a furia di trattenere il flato, si era obnubilato, l’acqua che gli stava invadendo la maschera gli confondeva le forme e le sfumature. Aveva messo fuori la testa per dare aria ai polmoni, e aveva ripreso a galleggiare ai bordi dell’argine, seguendone anfratti e spezzature, là dove si aprivano corridoi di cretone in cui si infilavano arlecchini avvinati, mentre su di un balzo vedeva riposare, mosso da lento respiro a agitare di chele, un gambero crestato di fior di latte, sopra una rete di coralli (questi simili a quelli che conosceva, ma disposti come il cacio di fra’ Stefano, che non finicse mai).

Quello che vedeva ora non era un pesce, ma neppure una foglia, certo era cosa vivente, come due larghe fette di materia albicante, bordate di chermisi, e un ventaglio di piume; e là dove ci si sarebbero attesi degli occhi, due corna di ceralacca agitata.

Polipi soriani, che nel loro vermicolare lubrico rivelavano l’incarnatino di un grande labbro centrale, sfioravano piantagioni di mentule albine con i glande d’amaranto; pesciolini rosati e picchietati di ulivigno sfioravano cavolfiori cenerognoli spruzzolati di scarlattino, tuberi tigrati di ramature negricanti… E poi si vedeva il fegato poroso color colchico di un grande animale, oppure un fuoco artificiale di rabeschi argento vivo, ispidumi di spine gocciolate di sanguigno e infine una sorta di calice di flaccida madreperla…

[Или от стесненных легких у него в голове помутилось, и вода, затекавшая в маску, переиначила контуры, обновила цвет? Он высунул голову за воздухом и опять распростерся над закраиной обрыва, исследуя разломы природы, глинистые коридоры, куда юркали виноцветные рыбы-пульчинеллы и сразу под скатом брезжил в огнецветной люльке, вздыхая и поводя клешнями, молочно-белый хохлатый рак, а сама сетка была выкручена из нитей, перевитых, будто косы чеснока.

Затем он воззрился на то, что не было рыбой и не было водорослью, на что-то живое, на мясное, вздутое, бледное, разваленное на половины, чьи закраины рдели, а навершием служил веерный султан. Там, где полагалось глядеть глазам, торчали сургучные подвижные жужжальца.

Полипы тигровой окраски, в липучем пресмыкании вывертывая плотскость крупной срединной губы, терлись о голые тулова голотурий, каждое из которых – белесый хлуп с амарантовыми ядрами; рыбешки, медно-розовые под оливковой муругостью, выклевывали в пепельного цвета кочанах пунцовые бисерины и отщипывали крохи от клубней, леопардовых по масти, испеженных чернильными наростами. Рядом дышала пористая печень цвета пупавника, простреливали воду ртутные зарницы, бенгальские огни, на заднем плане выставлялись лихие ости в кровавых пятнах, отсвечивал на боках какого-то кубка матовый перламутр… [121] *]

Perhaps, holding his breath so long, he has grown befuddled, and the water entering his mask blurred shapes and hues. He thrust his head up to let air into his lungs, and resumed floating along the edge of the barrier, following its rifts and anfracts, past corridors of chalk in which vinous harlequins were stuck, while on a promontory he saw reposing, stirred by slow respiration and a waving of claws, a lobster crested with whey over a coral net (this coral looked like the coral he knew, but was spread out like the legendary cheese of Fra Stefano, which never ends).

What he saw now was not a fish, nor was it a leaf; certainly it was a living thing, like two broad slices of whitish matter edged in crimson and with a feather fan; and where you would have expected eyes there were two horns of whipped sealing-wax.

Cypress-polyps, which in their vermicular within revealed the rosy color of a great central lip, stroked plantations of albino phalli with amaranth glandes; pink minnows dotted with olive grazed ashen cauliflowers sprayed with scarlet striped tubers of blackening copper… And then he could see the porous, saffron liver of a great animal, or else an artificicial fire of mercury arabesques, wisps of thorns dripping sanguine and finally a kind of chalice of flaccid mother-of-pearl… ( Weaver )

[†Возможно, от столь долгой задержки дыхания в голове у него помутилось, и вода, проникая в маску, затуманивала формы и оттенки цветов. Он высунул голову, чтобы набрать воздуху в легкие, и снова стал парить вдоль края барьера, следуя по его трещинам и разломам, по меловым коридорам, где торчали винные арлекины, а на выступе он увидел отдыхающего омара с гребнем цвета сыворотки, который, поколыхиваясь от медленных вздохов и поводя клешнями, возлежал на сетке из кораллов (эти кораллы походили на те, что он знал, но раскидывались, как сказочный сыр Фра Стефано, никогда не иссякающий).

То, что он увидел теперь, не было ни рыбой, ни листом; это было, несомненно, нечто живое, похожее на два широких ломтя белесого вещества, с карминной каемкой и веером из перьев; а там, где полагалось быть глазам, торчали два подергивающихся сургучных рожка.

Кипарисовые полипы, которые, червеобразно извиваясь, показывали крупную розоватую губу посередине, терлись о заросли фаллосов-альбиносов с амарантовыми головками; розовые рыбешки, испещренные оливковыми крапинками, пощипывали пепельно-серые кочаны, спрыснутые пунцовым, и полосатые клубни с чернильными наростами… А дальше виднелись пористая шафрановая печень какого-то крупного животного, фейерверки из ртутных узоров, пучки терний, истекающих кроваво-красным, и, наконец, нечто вроде чаши из дряблого перламутра… (англ., Уивер) ]

Peut-être, à force de retenir son souffle, s’était-il obnubilé, l’eau qui envahissait son masque lui brouillait-elle les formes et les nuances. Il avait mis sa tête à l’air pour emplir ses poumons, et avait recommencé de flotter sur les bords de la barrière, à suivre les anfractuosités et les trouées où s’ouvraient des couloirs de cretonne dans lesquels se faufilaient des arlequins ivres, tandis qu’au-dessus d’un escarpement il voyait se reposer, animé de lente respiration et remuement des pinces, un homard crêté de mozzarella, surplombant un lacis de coraux (ceux-ci semblambles à ceux-là qu’il connaissait, mais disposés comme le fromage de Frère Etienne, qui ne finit jamais).