Владимир Ковтонюк - Разъезд Тюра-Там

Ковалёв же, завернувшись в чехлы в хвосте летевшего сквозь ночь самолета, мод монотонный рокот его моторов думал о том, как прозаически протекает этот полет на Ли-2, на «Дугласе», а совсем недавно…

А совсем недавно, как только в небе появлялся самолет, он с мальчишками, бросал все дела и мчался на аэродром.

Городишко, в котором жил тогда Ковалёв, расположился на стыке рек Кубани и Теберды в каких-нибудь сорока километрах от Главного Кавказского хребта. Раньше он назывался Микоян-Шахаром, После того как в феврале 1944 года выселили местных жителей, карачаевцев, Сталин отдал эту территорию Грузии.

Городишко переименовали в Клухори, в школах ввели изучение грузинского языка и в Клухори стали прилетать самолеты из Сухуми и Тбилиси.

Небольшая площадка, самоуверенно именуемая аэродромом, ограничивалась с одной стороны высокой скалистой горой, с другой стороны — пропастью с бурлящей внизу Кубанью. Со стороны города, откуда чаще всего самолёты заходили на посадку, пилотов дисциплинировал крутой склон к Теберде, и, наконец, вдали, с аэродромом граничила деревня, населённая исключительно осетинами. Официально деревня носила имя осетинского поэта Коста Хетагурова. Народ же для простоты произношения называл её Осетиновкой.

Перелет «Дугласа» из Сухуми через Кавказские горы, если он протекал нормально, с затратой времени на взлет и посадку занимал каких-нибудь сорок минут. Как только старший авиационный начальник и, в том же лице, единственный сотрудник аэродрома Гогия, грузин неправдоподобно больших размеров, получал уведомление о вылете самолёта, он тут же принимался выстрелами из ракетницы разгонять с летного поля худосочных осетинских коров, черных, похожих на гончих собак, свиней и флегматичных ишаков.

Летчикам приходилось снижаться, маневрируя между двумя остроконечными пиками, нырять в ущелье Кубани выше по течению и рассчитывать посадку, снижаясь над рекой, тесно зажатой горами.

Но у пилотов был богатейший опыт, приобретённый на войне, закончившейся недавно, — посадку они выполняли с ювелирной точностью.

Мальчишки, сидя на травке неподалеку, с благоговением наблюдали, как пилоты, словно боги, выходят из «Дугласа», как звонко потрескивают остывающие цилиндры моторов, как непередаваемо красив абрис фюзеляжа и как изящно нависает над ними правое крыло со стреловидной передней кромкой.

Посадкой пассажиров всегда руководил Гогия. В этот раз к нему, подобно назойливой мухе, приставал с просьбой пропустить в самолет щупленький горбатый соплеменник.

— Если тебе так необходимо лететь, почему своевременно не купил билет? — спрашивал по-грузински Гогия.

— Пули ки ара! (Денег нет!) — отвечал жалобно горбун.

— Нельзя сажать в самолёт лишнего человека, — объяснял горбуну Гогия по-грузински. — Полет проходит на высоте четыре километра над Клухорским перевалом Главного Кавказского хребта, и малейшее превышение грузоподъёмности делает полёт опасным.

Летчики терпеливо дожидались конца перепалки. Какой может быть перегруз? Они вылетели из Сухуми с полной загрузкой самолёта и запасом горючего до Клухори и на обратный путь. И ничего. Преодолели перевал без вопросов. Половину горючего уже сожгли, что облегчило самолёт почти на тонну. А тут горбун. В самом деле, что весит тот горбун? Баран больше весит, чем горбун. Они сейчас на прогрев моторов сожгут больше бензина, чем весит весь горбун вместе с ботинками.

Но они не вмешивались, всё-таки Гогия — официальное лицо, пусть он и решает.

Гогия же стоял в самолете, полностью закрыв собой дверной проем, а горбун, глядя на него снизу вверх, на трапе. Оба они, подогреваемые южным темпераментом, отчаянно жестикулировали, громко, почти криком, доказывали на грузинском языке — один, что ему позарез необходимо лететь, а другой — что не имеет права пустить в загруженный самолет.

— Цади акед! (Иди отсюда!) Торе мовклав ахла! (А то убью!) — кричал доведенный до белого кипения Гогия.

— Шени чириме! (Дорогой!) — умолял горбун. — Мэ мин да аэропланши! (Я хочу в самолёт)!

Наконец, терпению начальника пришел конец. У Гогия от бессилия (в самом деле, не драться же с щуплым горбуном) непроизвольно появилась на лице гримаса отчаяния, похожая на ту, что появляется перед тем, как человек заплачет. И Гогия, объяснявшийся до сих пор с горбуном только по-грузински, вдруг вскинул вверх правую руку с поставленной на ребро ладонью и оттопыренным большим пальцем, и, будто взмолившись, как можно убедительнее привел последний аргумент: