Вячеслав Глазычев - Глубинная Россия - 2000 - 2002

В своей нелюбви к большому городу большевики также наследовали Романовым, но, вместо собственного исхода в приятную пустынь Гатчины или Царского Села, предпочли «форму города» надеть на город людей как намордник. Напомним, что после недолгого расцвета муниципий в эпоху раннего НЭПа [46] Военный коммунизм признал свою неспособность справиться с разрухой городского хозяйства, так что НЭП был «кратковременной передышкой» не только в сфере деловой активности, но и в коммунальной сфере, с которой государственная власть справляться решительно не умеет. и до 1936 г. в Советском Союзе не было городских советов при всей их безвластности — советы были только губернские, т. е. и этим город был как бы сплющен и размазан по огромной территории. Городские же советы крупнейших городов были учреждены разом с районными советами, за счет чего физиономическая определённость самой городской власти была сразу же по ее учреждению раздроблена на фрагменты. Их значимость была также предельно символизирована: в Бауманском голосовал САМ, Сталинский район самоочевиден, Ленинградский был освящен именем города-знака. Даже само схождение районов к Кремлю сужающимися клиньями отграничило «центральные» районы от периферийных.

При всем том физическая Москва могла обитать в полуподвалах и в больших, «генеральских» квартирах (семья на комнату) центра, и в тысячах бараков периферии, могла быть расквартирована по сугубо ведомственному принципу, вплоть до насильственного выселения из домов, вдруг объявлявшихся ведомственными. Существование физической Москвы имело лишь то значение, что она несла на себе каркас идеальной «формы города», так что два-три десятка ведомственных домов вдоль Тверской и Большой Калужской полностью замещали собой широковещательную программу строительства нового жилья. Тотальный характер ведомственной принадлежности человеческого существа ещё раз устранял границу между городом и негородом, оставляя за собственно городским началом лишь полулегальный мир социального «дна». В то же время наличие или отсутствие паспорта с начала 30-х годов по 1954 г. рассекало каждый кусочек пространства страны на «городскую» и «сельскую» половины, так что всякий обладатель паспорта был бы уже до некоторой степени «москвичом», когда бы не система тайных кодов и особых отметок в паспорте, выбрасывавшая из этого привилегированного состояния всех, кто был «минус три», «минус тридцать» или «минус сто».

Слитность Москвы со страной, невыделенность тела столицы из массы страны была дополнена апологией символического Пути к пяти морям, предметно означенного в черте города гранитом набережных, а за его чертой — триумфальными арками шлюзов каналов Москва-Волга и Волга-Дон. Размножение тотемных изваяний Вождя также работало на выравнивание регионов по всей стране, ибо присутствие монумента словно переносило точку его стояния к живому первоисточнику за стеной у Красной площади — с этой точки зрения отсутствие статуи в Кремле или на площади было совершенно логично.

Брежневское время в полноте сохранило модель, подменив образ первоисточника, обустроив «возврат к ленинским нормам» и тем окончательно утратив связь с реальным временем.

Мы говорим только о Москве, вернее, о «форме Москвы», сознательно игнорируя прочие населённые пункты с полным основанием, поскольку в символическом мире Страны Советов других пунктов не было. Вернее, они были, но только как тени, как очень ослабленные иносущности все той же Москвы. К реальной Москве и реальным иным городам это имело лишь то отношение, что эманация моноцентрической власти должна была непременно отразиться в собственных «кремлях» в каждой населённой точке советского пространства. Условная (с поправкой на часовые пояса) единовременность парадов и демонстраций взывала к единообразию пространственных конструкций центров городов, независимо от их размеров.

Наконец, ещё одно, как бы не существующее обстоятельство вело к снятию границы между городом и негородской частью страны. О нем подробно повествовал Александр Солженицын. Это всепроникающий характер «зоны», метастазы которой от сотен лагерей вели к каждой третьей подворотне, каждому второму забору, каждому казенному зданию. К 1953 г. границы «зоны» или, если хотите, «опричнины» с новой «земщиной» установить было все сложнее. С хрущевских времен изрядная доля лютости выветрилась из этой системы, однако всепроникающая система «почтового ящика» [47] Трудно придумать более совершенное представление об уравнивании между собой всех точек пространства, чем единообразие почтовой кодировки. осталась имплантирована в социальное пространство более чем надолго. К этому следует добавить вторую систему всепроникающего распространения «зоны»: как в силу яркой склонности российских обывателей к правонарушениям, так и из-за чрезмерной свирепости наказаний за мелкие проступки, к концу 80-х годов обнаружилось, что в множестве населённых мест было трудно обнаружить семью, в которой кто-то не был выпущен из «зоны», не пребывал в ней или не готовился в нее отправиться.