Карл Саган - Мир, полный демонов - Наука — как свеча во тьме

Или, скажем, предсказания погоды в долине Ориноко: вполне возможно, за тысячи лет туземцы накопили огромное количество наблюдений — и за регулярными событиями, и за необычными — и установили определенные причинно-следственные связи для определенной области, какими ни один университетский специалист не располагает. Однако шаманы Ориноко отнюдь не способны предсказывать погоду в Париже и Токио, не говоря уж о глобальном климате.

Определенные виды фольклорных знаний надежны и даже бесценны. Другие — в лучшем случае метафоры или способ кодифицировать действительность. Этномедицина верна, народная астрофизика — отнюдь нет. Безусловно, все верования и все мифы заслуживают уважительного отношения, однако нельзя утверждать, будто они равноценны как способ постичь объективную реальность.

Одну из претензий науке веками предъявляет не столько псевдо-, сколько антинаука. Ныне говорят, что наука и академические знания чересчур субъективны, порой даже точные науки приравнивают к гуманитарным и говорят, что все они полностью зависят от человеческого фактора. Историю, мол, пишут победители, оправдывают свои действия, пробуждают в «своих» патриотическую гордость, подавляют законные требования побежденных. Если же битва не увенчалась решающей победой, обе стороны пишут собственный отчет о том, что произошло «на самом деле». Английские историки поносили французов, и те отвечали взаимностью; американская история до недавнего времени игнорировала факт геноцида коренных американцев и политики «лебенсраум» [101] «Лебенсраум» — основанная на теории Дарвина идея Фридриха Ратцеля о борьбе государств за жизненное пространство. ; японцы, излагая историю Второй мировой войны, до минимума сводят собственные акты жестокости и выставляют себя альтруистами, героически бившимися за освобождение Восточной Азии от западных колонизаторов.

Нацисты утверждали, что Польша сама спровоцировала вторжение, беспричинно и беспардонно обстреляв немецких пограничников; в истории СССР советские войска, подавлявшие венгерское (1956) и чехословацкое (1968) восстания, являлись в эти страны по единодушному приглашению народа, а не марионеточного социалистического правительства. Бельгийские хроники умалчивают о злодействах своих сограждан в колониальном Конго; китайские как-то подзабыли о десятках миллионов жертв «Большого скачка» [102] «Большим скачком» называлась экономическая политика, которую проводили в 1958-1960 гг. в Китае. . В рабовладельческих штатах с амвона и школьной кафедры провозглашалось, что христианство допускает и даже поощряет рабство, а христианские государства, освободившие своих рабов, предпочитают не обсуждать этот вопрос; блестящий, трезвомыслящий, поныне читаемый и чтимый историк Эдвард Гиббон отказался общаться с Бенджамином Франклином, случайно оказавшись с ним в одной гостинице, — не мог ему простить Американскую революцию. (Франклин еще и предложил снабдить Гиббона материалом, когда тот от упадка и разрушения Римской империи обратится к упадку и разрушению империи Британской, но тут Франклин забежал на пару веков вперед.)

Монументальную историю пишут признанные светила, столпы академического мира. На местных диссентеров никто не обращает внимания. Объективность приносят в жертву высшим интересам. Из этого печального факта многие делают далеко идущий вывод: нет такой науки — истории, реальные события реконструировать невозможно, мы располагаем лишь пристрастными суждениями и самооправданиями. Затем этот вывод распространяется и на другие виды знания, в том числе на точные науки.

Но разве можно отрицать вполне реальные цепочки событий, прослеживаемые причинно-следственные связи, даже если мы не в состоянии восстановить ткань целиком и информативный сигнал тонет в океане самодовольного хрюканья? С самого начала историографии было ясно, какую роль в ней играют пристрастие и субъективность. Об этом предостерегал еще Фукидид, а Цицерон писал:

Первый закон для историка — никогда не писать неправду, второй — никогда не скрывать истину, третий — чтобы не было в его труде ни следа пристрастия в пользу или против кого-либо.

Лукиан из Самосаты в сочинении 170 г. «Как следует писать историю» (How History Should Be Written) настаивал: «Историку подобает быть бесстрашным и неподкупным, человеком независимым, любящим истину и честность».

Обязанность историка — всеми силами восстанавливать истинную последовательность событий, какой бы постыдной или неприятной ни была эта реальность. Историки учатся подавлять естественное негодование из-за обид, причиненных их народу, и признавать, где следует, преступления и жестокости своих вождей. Возмущенные возгласы «патриотов» — для них часть профессионального риска. Они сознают, что любой отчет о событиях проходит сквозь фильтр человеческой предвзятости, что и у них имеются предрассудки и пристрастия. Тому, кто хочет выяснить, что же происходило на самом деле, нужно ознакомиться с мнениями историков другого народа — «противника». В лучшем случае можно лишь надеяться на постепенное приближение к истине: медленными шагами, постоянное совершенствуя знания, в том числе и знание о самих себе, мы достигаем нового уровня понимания исторических событий.