Альфред Барков - Прогулки с Евгением Онегиным

Непростые отношения между «издателем» и «автором» описываются в особом сюжете, созданном во «внетекстовых» структурах на базе «авторской» фабулы; этот сюжет воспринимается как хроника напряженной борьбы на почве противоречивости интенций Пушкина и созданного его воображением рассказчика-персонажа.

Первой главе предшествует «посвящение»: «Не мысля гордый свет забавить, Вниманье дружбы возлюбя, Хотел бы я тебе представить Залог достойнее тебя […]». Сразу бросается в глаза двусмысленность выражения «Залог достойнее тебя» (это – единственный случай в творческой биографии Пушкина, когда он использовал сравнительную степень этого прилагательного); возникает вопрос: кому адресовано это посвящение? Адресат явно знает писавшего и находится с ним в «пристрастных» отношениях. Сравниваем, в предпоследней строфе романа: «Прости ж и ты, мой спутник странный, И ты, мой вечный идеал…» «Вечный идеал» – Татьяна, о чем писал, в частности, С. М. Бонди. Это ей посвящает свое творение Онегин, а не Плетневу Пушкин – в таком случае посвящение стояло бы перед эпиграфом. Посвящение уже содержит объемную самохарактеристику героя, относящуюся как к периоду описываемых событий, так и к Онегину-«мемуаристу».

Эпиграф к роману: «Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того еще особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках, – как следствие чувства превосходства: быть может мнимого. Из частного письма (франц.)». Это – пушкинская характеристика Онегина, но не персонажа сказа самого Онегина, а Онегина – автора своих мемуаров. Этот эпиграф сопровождал публикацию в 1825 г. первой главы романа, из чего следует два вывода: 1) общий план всего произведения уже был у Пушкина в самом начале работы над романом и не изменялся; 2) идея использования такого художественного средства, как «повествователь-персонаж», возникла у Пушкина не во время «Болдинской осени» 1830 г. (Белкин), а уже тогда, когда Пушкин еще только приступал к созданию «Евгения Онегина».

«Как следствие чувства превосходства» – характеристика выпада в адрес объекта обожания «Хотел бы я тебе представить Залог достойнее тебя» и одной из граней теперь уже настоящей, амбивалентной любви Онегина.

Титульный лист первого издания: Евгений Онегин, за которым следует эпиграф, читаем вместе, как это видел читатель 1825 года: «Евгений Онегин Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того еще особенной гордостью…». То есть, еще до начала самого повествования название романа увязывается с эпиграфом и посвящением, и это не только дает объемную характеристику героя, но и раскрывает его как «автора». «Противодействуя» «издателю», раскрывшему перед читателем то, что он, рассказчик, стремится скрыть, он разрывает смысловую связку между заголовком и эпиграфом, внедряя по праву автора мемуаров слова: «роман в стихах», хотя сам же в тексте называет его «поэмой». Сочетание «роман в стихах» приобретает особый смысл: «роман, упрятанный в стихи» – с намеком, что читателю еще только предстоит извлечь собственно роман из этой внешней формы, из мемуаров Онегина.

За текст романа выносится X глава – единственное место, где Онегин, пытающийся выдать себя за Пушкина, проговаривается и пишет о нем в третьем лице.

«Издатель» еще как-то мирится с тем, что выдавая себя за него самого, «автор» описывает всем известные «пушкинские» ситуации и прибегает к прямому цитированию (например, «Пора, пора!» из стихотворения «19 октября»). Но Пушкину «не нравится» и другое место – в описании путешествия Онегина, который слишком уж нагло выдает себя за него самого, автора: «Таков ли был я, расцветая? Скажи, фонтан Бахчисарая! Такие ль мысли мне на ум Навел твой бесконечный шум, Когда безмолвно пред тобою Зарему я воображал Средь пышных опустевших зал…»

Из повествования изымается и это место. Но рассказчик недоволен: «издатель» изъял как раз тот кусок текста, где ему, «автору», удалось так ловко выдать себя за него, Пушкина. Он хочет, чтобы читатель каким-то образом все же ознакомился с содержанием этой «главы», пусть не в первом издании, так хоть потом… И он подкладывает под эту акцию «Издателя» мину замедленного действия: изымает части текста; демонстрируя и даже имитируя пропуски строф, сохраняет старую нумерацию; вводит бросающуюся в глаза закономерность: в пяти главах «изымается» одна и та же строфа (39) и соседствующие с ней. Все это привлекает внимание читателя и возбуждает вполне естественный интерес. Критика (в роли которой в данном случае выступил Катенин) предъявляет Пушкину серьезные претензии. Появляется цитированное выше вступление с «самобичеванием» Пушкина, который выглядит в нем как оправдывающийся перед критикой начинающий автор, вынужденный восполнять огрехи своего романа скандально-нехудожественным образом, то есть, вне текста своего произведения.