Альфред Барков - Прогулки с Евгением Онегиным

„Боже, воскликнула моя мать, о чем вся эта история? О петухе и быке, сказал Йорик, о самых различных вещах, и эта одна из лучших в этом роде, какие мне когда-либо приходилось слышать…“

Так же кончается „Сентиментальное путешествие“:

„Я протянул руку и ухватил ее за…“

Конечно, – продолжает Шкловский, – биографы уверены, что Стерна постигла смерть в тот самый момент, как он протянул руку, но так как умереть он мог только один раз, а не окончены у него два романа, то скорее можно предполагать определенный стилистический прием».

Шкловский не объясняет, в чем смысл и цель «определенного стилистического приема», но из его рассуждения следует, что в каждом романе Стерна и, по аналогии, в романе Пушкина имеет место рассказчик, отличный от автора. Шкловский же, опровергнув «биографический» подход к романам Стерна и отождествление автора и повествователя, на этом остановился и так и не задал главного вопроса: кто же в каждом случае рассказчик ? Ведь наличие повествователя, не совпадающего с титульным автором, существенно меняет подход к роману: от личности рассказчика зависит точка зрения, с которой следует рассматривать рассказываемую в романе историю. Сегодня это понимается всеми читателями, но в пушкинские времена это было не столь очевидно, тем более – если повествование было в стихах: читатели, особенно воспитанные на стихах поэтов романтической школы, невольно воспринимали «я» повествователя как «я» автора.

Как ни странно, такое отношение к образу рассказчика в поэзии сохранилось до наших дней и стало камнем преткновения для наших пушкинистов, а с их помощью – и для всех нас: мы до самого последнего времени так и не увидели, что и в романе, и практически во всех поэмах Пушкин передавал роль повествователя какому-нибудь персонажу или кому-то «за кадром». Поэтому вопрос о том, кто в «Онегине» рассказчик, обходить молчанием нельзя. Шкловский же такого вопроса даже не ставил, и мы покажем в дальнейшем, что это и не дало ему проникнуть в суть и романов Стерна, и «Евгения Онегина».

4. Шкловский: «Другой стернианской чертой „Евгения Онегина“ являются его лирические отступления».

Действительно, отступления, которые «врезаются в тело романа и оттесняют действие» (Шкловский), то и дело вставляют и Стерн, и Пушкин. Оба они после отступлений одним и тем же приемом «возвращаются» к герою, каждый раз «подновляя ощущение, что мы забыли о нем»; например, «Что ж мой Онегин?» (Гл. 1, XXXV, 1); оба придают отступлениям чрезвычайно важное значение. Пушкин в письме 1825 года к А. А. Бестужеву из Михайловского замечает: «роман требует болтовни»; Стерн в «Тристраме» иронично замечает: «Отступления, бесспорно, подобны солнечному свету; – они составляют жизнь и душу чтения». Эта ирония подчеркивается предметом безудержной «болтовни» в отступлениях: обоих писателей: Стерн, например, «болтает» о носах, усах, о красоте ногтей, Пушкин – о женских ножках; при этом повествователь в «Онегине» с характерной для Пушкина – и для его романа в особенности – двусмысленностью, с одной стороны, намекает на длинные и холеные «когти» Пушкина и на его «масонский» ноготь на мизинце, который он оберегал золотым футляром, а с другой – нарочито «адресует» читателя к Стерну: «Выть можно дельным человеком И думать о красе ногтей». – Гл. 1, XXV).»

5. Шкловский: «…Стерновским влиянием нужно объяснить и загадку пропущенных строф в „Евгении Онегине“… напр., XIII и XIV, XXXIX, XL, XLI первой главы.

Всего характерней пропуск I, II, III, LV, V, VI строфы в четвертой главе…

Стерн также пропускал главы».

Уже давно понято, что никаких «пропущенных» главу Стерна не было, как не было и «загадки пропущенных строф» в «Онегине»; в большинстве случаев Пушкин никаких строф под пропущенными номерами не писал.

Надо сказать, что Стерн в «Тристраме» не только «пропускал» главы, но и целые страницы в книге оставлял пустыми, у него коротенькие главки из нескольких абзацев заканчиваются страницами многоточий, есть главы даже в одно предложение или в один абзац, а некоторые главы – вообще без текста, одна нумерация (все это даже сегодня, во времена повального литературного постмодернизма выглядит демонстративно-диковато). Аналогично у Пушкина стоят отточия вместо якобы пропущенных строк и строф, а вместо некоторых строф стоят только номера.