Альфред Барков - Прогулки с Евгением Онегиным

Прошу Вас, Дмитрий Сергеевич, расценивать направление Вам моих писем как свидетельство искреннего стремления заблаговременно информировать российскую филологическую науку о характере результатов исследования. Сожалею, что этим невольно вовлек Ваше имя в ситуацию, избежать которой предпочла бы любая отрасль науки. Хочется надеяться, что Вы не сочтете неуместным, если свою книгу я завершу текстом настоящего письма; это позволит мне обойтись без обобщающих выводов, предоставив читателям возможность самостоятельно оценить ситуацию в пушкинистике.

Не исключаю, что ввиду Вашей чрезвычайной занятости исполнение моего запроса могло быть поручено кому-то из Ваших коллег. Опыт сношений с официальным литературоведением вынуждает меня убедительно просить Вас распорядиться о возврате мне письма от 11 марта, в котором я информировал Вас о результатах анализа структуры романа.

Примите, Дмитрий Сергеевич, мои искренние пожелания дальнейших успехов в Вашей деятельности» [10].

Вскоре после отъезда Пушкина на Юг в Петербурге распространился слух, будто он был доставлен в жандармское отделение и там высечен розгами. Нетрудно представить, как, с его пониманием чести, 20-летний поэт переживал дошедшую до него подлую сплетню. Первоначально, решив, что автором ее был Федор Толстой, Пушкин написал на него оскорбительную эпиграмму, Толстой ответил ему не менее оскорбительной, но литературные журналы отказались печатать и ту, и другую. Только через год из переписки с П. А. Катениным Пушкин догадывается, что тот и был автором и распространителем злобного слуха; позже Пушкин свое отношение к этому предательству оформит в стихотворении «Коварность».

Оскорбившись пушкинским намеком в «Руслане и Людмиле» на литературную импотенцию архаистов (эти строфы про импотенцию старика- карлы Пушкин впоследствии из поэмы убрал, чтобы лишить своего врага какой бы то ни было мотивации его предательского поведения), Катенин сделал вид, что он принял этот полемический пушкинский выпад как оскорбление на свой физиологический счет. С этого момента он становится смертельным врагом Пушкина, в своих стихах изображает его не иначе как кастратом (в ответ на «импотента») и инородцем, а в письмах играет лучшего друга, обращаясь к Пушкину как к «милому» и «любезному» – что исключало возможность открытого эпиграмматического ответа.

Чтобы получить представление о степени ненависти Катенина к Пушкину, следует понимать, что он не просто пустил про поэта оскорбительную сплетню, а разыграл настоящую «двухходовку» (не потому ли и догадался об этом Александр Лацис, что был шахматистом). Вдогон первой сплетне он пустил вторую, что автор первой – Федор Толстой-Американец, про которого было известно, что он убил на дуэлях 11 человек. Катенин рассчитывал, что Пушкин сгоряча, не разбираясь, вызовет Толстого на дуэль, и тот его убьет. (По приезде в Москву из Михайловского, даже уже зная, что Толстой к сплетне не имел отношения, Пушкин бросился разыскивать его, и дуэль не состоялась только потому, что Толстого в Москве в тот момент не было, а потом Соболевский их примирил.)

Пушкин понимает, что Катенин объявил войну, что никакими средствами гнушаться не собирается и что это война надолго; перед поэтом встала задача найти способ отвечать на подобные злобствования: нужна была форма для художественной сатиры.

Поведение Катенина напомнило Пушкину о романах Лоуренса Стерна, с творчеством которого он был хорошо знаком – либо по французским переводам, либо по русскому переводу 1808 года – и которого он весьма высоко ценил: начиная с лицейских времен, в письмах и критических статьях Пушкина имя Стерна встречается более полутора десятка раз. О том же свидетельствует и заимствование Пушкиным некоторых стилистических приемов Стерна уже в поэме «Руслан и Людмила» – например, обширных отступлений или множественных и разнообразных обращений к читателям. Как выяснилось, форма романов Стерна как нельзя более подходила для осуществления пушкинского замысла.

Впервые формальная связь «Онегина» с романами Стерна была показана В. Б. Шкловским в работе «„Евгений Онегин“: Пушкин и Стерн». Обнаружив бросающееся в глаза сходство формы романов Стерна и пушкинского романа, Шкловский вынужден был задаться предположением, что «Евгений Онегин» – пародия. Однако на этом он фактически и остановился, отметив лишь сходные приемы преодоления обоими писателями традиционной романной формы как признаки пародийности.