Альфред Барков - Прогулки с Евгением Онегиным

Он настолько рассеян, этот «помещик», что даже возникает сомнение, все ли у него в порядке с памятью. Вот он описывает «издателю» биографию Белкина и, ничтоже сумняшеся, делает его уже на три года моложе. Конечно, ввернуть невзначай «Первое апреля» – вполне достойно истинного полемиста, и такой ход со стороны «помещика» в общем-то следует оценить как удачный (особенно если учесть, что Пушкин еще обыграет это «первое апреля» в отношении Катенина…) Но, сказавши «а», не следует завираться в датах, раз уж взялся пародировать самого Пушкина. Вот опять: «В 1815 году вступил он в службу…», в то время как из текста «Истории села Горюхина» следует, что это событие датируется тем самым 1817 годом, когда Пушкин как раз закончил свои «игры в лапту» в Лицее… И снова: в полку «находился до самого 1823 года», в то время как по «Горюхину» возвращение Белкина в свою «отчину» датируется 1825 годом… Ну не умеешь удержать в памяти единую систему дат, так уж говори прямо: 1824 год, чтобы каждому читателю сразу было ясно, что речь идет о поселении Пушкина в Михайловском… Или, если плутуешь, сигнализируя своим «первым апреля», что верить нужно другой дате – так и дай ее правильно: 1799 год, а не 1798. Хотя, конечно, ошибка с датой рождения Пушкина могла проскочить у «помещика» и непроизвольно: Катенин действительно часто путал такие вещи. Вот, например, лежит перед ним только что прочитанный «Граф Нулин», и он тут же пишет Пушкину, что читал его «Нуллина»…

В одном, пожалуй, «помещик» выдержал точность: «Разговоры кормилицы моей, произведенной мною в ключницы и управительницы, состояли счетом из 15 домашних анекдотов…»; «Все сказки, которые могла только запомнить ключница Кирилловна, были мне пересказаны». Действительно, прибыв в Михайловское, Пушкин с удовольствием слушал сказки своей управительницы, которая, по утверждению В. Набокова, никогда не была его няней: она нянчила сестру поэта Ольгу Сергеевну.

С учетом творческой биографии и направленности антиромантической полемики Катенина стоит рассмотреть систему эпиграфов, проставленных «помещиком» в своем цикле. При этом следует учесть сделанные в работах разных исследователей выводы о наличии в «Повестях» пародийных аспектов, направленных против романтизма.

Открывает цикл «Выстрел», где рассказчик упоминает о том, что в молодости был привержен к романтизму. Такое заявление согласуется с творческой биографией Катенина, как ее видел Пушкин. К «Выстрелу» проставлено два эпиграфа – из произведений Е. А. Баратынского, творчество которого (по крайней мере, на его раннем этапе) Катенин ценил достаточно высоко, и А. А. Бестужева-Марлинского, которого Катенин возненавидел за резкую критику своих произведений.

«Метель»: эпиграф из Жуковского, с которым Катенин вступил в литературную полемику еще при создании «Ольги». Как отмечает B.C. Белькинд, в этой повести содержатся «все атрибуты романтического повествования» {91}.

Детали сюжета повести: сон Маши с кошмарами перед тайным венчанием – умирающий Владимир просит ее немедленно обвенчаться; венчание ночью, без благословения родителей – все это вызывает ассоциации с нравоучительной дидактикой в той же «Ольге» Катенина. То есть, в повести действительно содержатся атрибуты романтического повествования, но поданы они под углом зрения «раннего» романтика-Катенина, с явно ощутимым оттенком пародийности. В частности: «Она… с нетерпением ожидала минуты романтического объяснения»; «Бурмин нашел Марью Гавриловну у пруда, под ивой с книгою в руках и в белом платье, настоящей героинею романа».

«Гробовщик»: эпиграф из Державина, «лирика хилого», если исходить из оценки Вяземским отношения Катенина к творчеству этого поэта. Читаем: «Не стану описывать ни русского кафтана Адрияна Прохорова, ни европейского наряда Акулины и Дарьи, отступая в сем случае от обычая, принятого нынешними романистами». Здесь налицо уже явное противопоставление рассказчиком своего эстетического кредо творческой позиции русских романтиков. Характерно, что введенное уже в этой повести простонародное имя «Акулина» может рассматриваться как отражающее отношение самого Катенина к «сладкозвучнейшим» греческим именам. О том, что введение этого имени в фабулу не случайно, подтверждает явно тенденциозное подчеркивание этого факта двойным его использованием в «Барышне-крестьянке» – завершающей повести цикла.

«Станционный смотритель»: эпиграф из произведения Вяземского. О том, что отсылка к Вяземскому носит пародийный характер, подчеркивается уже в тексте повести: «Какова должность сего диктатора, как называет его шутливо князь Вяземский?». Следует ли снова приводить те уничижительные характеристики, которые давал в свое время Катенин Вяземскому?