Альфред Барков - Прогулки с Евгением Онегиным

Признаюсь, что приведенный выше абзац – это все, что было в этой книге на момент ее первой публикации через систему «Интернет». Душа не лежала к анализу «Повестей» из-за их видимой ущербности иного рода: представлялось, что после виртуозно исполненных образов рассказчика в «Евгении Онегине», «Борисе Годунове», «Полтаве», «Домике в Коломне» Пушкин в «Повестях Белкина» грубо подал совершенно неприкрытый образ рассказчика. Именно это было расценено как шаг назад в создании мениппей, и заниматься вскрытием этой структуры было просто неинтересно.

Жизнь показала, что отход от принятого постулата исследования (безусловная вера в непогрешимость Пушкина как художника) опасен. Ознакомление с двумя блестящими работами С. Г. Бочарова подсказало гипотезу, что в данном случае дело вовсе не в Белкине, а в чем-то более глубоко скрытом. Действительно, когда имеешь дело с любой мениппеей Пушкина, даже такой внешне примитивной, как «Повести Белкина», никаких выводов нельзя делать до тех пор, пока окончательно не выявлен метасюжет.

Исправляю свое упущение.

Не часто встречаются положительные высказывания исследователей относительно художественных достоинств «Повестей Белкина» с их избитыми, заимствованными у других авторов штампами. Фактически, их ущербность признается всеми, хотя прямо об этом говорить не принято (за исключением Белинского, который писал, что не признает их соответствующими ни таланту, ни имени Пушкина). Хотя, конечно, встречаются и исключения. Известный пушкинист Б. С. Мейлах писал недавно: «Повести объединены общей идеей – о целях человеческого существования, о человеческом достоинстве, о зависимости людских судеб от силы внешних обстоятельств и от способности преодолевать эти обстоятельства собственной волей» {75}. С другой стороны, Б. В. Томашевский вообще отрицал наличие в них какого-либо глубокого смысла: «Создавая «Повести Белкина», Пушкин, по-видимому, не ставил перед собой задач широкого обобщения, а просто стремился дать читателям ряд занимательных повестей» {76}.

Однако, как представляется, сами повести не дают достаточных оснований для таких заключений. В последнее время все больше исследователей склоняется к тому, что «Повести» носят пародийный характер, хотя аргументация таких утверждений носит такой же неубедительный характер, как и утверждения Б. С. Мейлаха.

С. Г. Бочаров, работы которого отличаются глубиной, в книге «О художественных мирах» изложил историю «белки-новедения», которая началась еще при жизни Пушкина: в 1835 году О. И. Сенковский за подписью «А. Белкин» опубликовал «Потерянную для света повесть», которая пародировала «отсутствие содержания» в «Повестях Белкина». По фабуле этой пародии, некто пытается дважды рассказать в обществе интересную историю, однако его слушатели так и не могут уловить ее содержание. Подобным впечатлением делился позже и Л. Н. Толстой, который пытался читать «Повести Белкина» детям в школе, однако, к собственному удивлению, убедился, что те находят их скучными и трудными для пересказа. Далее С. Г. Бочаров сообщает: «В 1919 году «Повести Белкина» стали одним из объектов, на котором вырабатывалась и демонстрировалась опоязовская поэтика, – в статье Б. Эйхенбаума «Болдинские побасенки Пушкина». Б. Эйхенбаум принял как формулу Белинского, так и заключительную «мораль» «Домика в Коломне», для того, чтобы снять вопрос о «смысле» и его истолковании: «Ничего «выжать» из этих повестей ему не удалось – философия не поместилась», – комментировал он Белинского. «Повести Белкина» как «побасенки», таким образом понимались не как произведение с незначительным содержанием (такими они были для Белинского), а как такие произведения, где очевидно дело не в содержании» {77}.

То есть, если перевести на язык принятого нами постулата, Б. Эйхенбаум совершенно справедливо исходит из невозможности создания Пушкиным данного цикла произведений без какого-то скрытого смысла, придающего всем им в совокупности подлинную художественность. Иными словами, этот исследователь подходил к «Повестям» как к мениппее, однако отсутствие методики анализа не позволило ему доказать это.

О наличии скрытого смысла свидетельствует и следующее обстоятельство. Под «заключительной моралью» «Домика в Коломне» имеется в виду сороковая, последняя строфа: «… Больше ничего Не выжмешь из рассказа моего». Эта поэма была написана там же, в Болдине, одновременно с «Повестями Белкина» (окончена 9 октября 1830 года). Однако представляется, что в отношении этой «заключительной морали» Б. Эйхенбаум был несколько неточен. «Ничего нельзя выжать» – за исключением, пожалуй, того, что образ пародируемого Катенина выглядывает в этом «рассказе» буквально из каждой строфы – не говоря уже о первых восьми, что отмечено выше. Вот, например, на глаза попались два первых стиха 38-й строфы: «Параша закраснелась или нет, Сказать вам не умею», где «сказать не умею» – чисто катенинская фраза, его речевой штамп. По данным «Словаря языка Пушкина», это место – единственное во всем творческом наследии Пушкина, в котором он вообще употребляет слово «уметь» в таком значении. А взять заключительную, сороковую строфу – как раз ту, где говорится о том, что «Больше ничего Не выжмешь…» – сразу же возникает вопрос о том, а все ли вообще «выжато» из «Домика в Коломне»? Вот как выглядит эта строфа с полном виде: