Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

Миссию, для которой пророк Бро, нашедший лед, избрал Храм, венчает эсхатологическое видение. Ее миссия состоит в вербовке «живых сердцем» в СССР. При Сталине в поисках ей помогает МГБ; избранные братья и сестры становятся под началом Лаврентия Берии распорядителями террора846. Когда после смерти Сталина политический режим смягчается, сообщники Берии сами оказываются жертвами десталинизации847. Их допросы напоминают ритуалы с ледяным молотом — им приказывают: «Гово-ри! Гово-ри! Гово-ри!»848. Таким образом, в историко-политической трактовке избранное меньшинство фанатиков — аллегория тех, чьими руками совершались массовые убийства в сталинскую эпоху.

Третья и четвертая части намного короче первых двух. Третья часть представляет собой инструкцию по эксплуатации технического приспособления под названием «Оздоровительный комплекс „LED"», к которой промоутеры приложили ряд отчетов, составленных теми, кто уже опробовал систему. Шестнадцать текстов, собранных под заголовком «Отзывы и пожелания первых пользователей Оздоровительной системы ,,LED“»849, отличаются по объему и тональности, среди них есть и вульгарные, и по-деловому краткие, но все пользователи почувствовали свое сердце. Более того, все отзывы заканчиваются словом «свет», указывающим, что преображение свершилось, даже если сами пользователи его еще не осознали. Высокотехнологичная поэтика инструкции по эксплуатации и риторическая стандартизация «противопоказаний» и «предостережению^ 50 свидетельствуют о новом квазиконцептуалистском метаинтересе Сорокина к разным жанрам, теперь уже не литературных текстов, а руководств для пользователя. Черты таких жанров находят отражение во множестве однотипных комментариев, равно как и в сходстве заключительных фраз всех рекомендаций, поэтому третья часть «Льда» напоминает части «Нормы», построенные на принципе серийности. Наконец, в тексте «Льда» выходит на поверхность механизм монтажа: подобно означающему «норма» в одноименной книге, чудесный лед — единственное, что связывает части псевдоромана.

Четвертая часть возвращает нас к дискурсу художественной литературы: текст завершается коротким эпизодом, в котором мальчик, проснувшись утром, обнаруживает вместо родителей элементы «Оздоровительной системы „LED"», описанной в третьей части, и кусочек льда. Поскольку мальчик не знает, как обращаться с этим агрегатом, заключает роман натюрморт с игрушками и тающим льдом, о смысле которого читателю предоставляется догадываться самому: «Лед лежал рядом с динозавром, высовываясь из-под одеяла. Солнечный свет блестел на его мокрой поверхности»851. Сентиментальный, словно бы игрушечный натюрморт852 резко контрастирует с грубым языком первой части романа, пафосом второй и экзальтированными комментариями пользователей в третьей. Это самая удачная часть всей трилогии, где текст обретает символическую насыщенность традиционной литературы.

Если бы роман заканчивался руководством по эксплуатации из третьей части, можно было бы сказать, что финал «Льда» схож с уничтожением литературности в конце «Романа» или «Тридцатой любви Марины». Но линейное повествование во второй части и большинстве фрагментов первой, наряду с открытым финалом последней, не позволяют говорить об аналогичной утрате текстом литературного измерения. Эта особенность заставила авторов, писавших о «Льде», например Константина Кустановича и Кристиана Кэрила, предположить, что этим романом Сорокин «завершает переход к изобразительной литературе»853 и к «более традиционному модусу повествования»854. «Лед» неожиданно обеспечил Сорокину и симпатию со стороны прежде недоброжелательных к нему рецензентов855.

Если критики, ранее настроенные скептически, в частности Евгений Ермолин, на этот раз отозвались о книге куда менее резко, другие группы читателей встретили роман с явной враждебностью. Теперь недовольство читателей Сорокина было вызвано не столько стилистическими, сколько идеологическими причинами. Американский критик Элизабет Ким почувствовала себя оскорбленной «его незрелыми, неимоверно утомительными, бесконечными садистскими фантазиями», которые, по словам Ким, пробуждают в ней «желание жечь книги»856. Многие рецензенты задавались вопросом, как относиться к фанатизму, расизму и терроризму в фабуле романа857, замечая, что торопливый повествователь, не моргнув глазом, забывает о невезучих жертвах, чье сердце, когда их бьют ледяным молотом, не начинает говорить в ответ на эту мучительную процедуру858. Фанатики-сектанты считают не способных отозваться жертв представителями низшей расы, смерть которых не имеет значения, потому что в метафизическом смысле они мертвы с рождения: «Абсолютное большинство людей на нашей земле — ходячие мертвецы. Они рождаются мертвыми, женятся на мертвых, рожают мертвых, умирают <...>»859. Из текста мы узнаем, что в 1950 году, когда сектанты вели поиски в Советском Союзе, выжили только двое из двухсот «расколотых»860. Тысячи людей, не принадлежащих к избранным, признанных «пустыми» и умирающих в процессе отбора, дегуманизированы до уровня отбросов: «Сколько же вас, пустозвонов, понастругали...»861. Буквально за несколько минут до превращения из Вари в Храм героиня второй части воспринимает происходящее как казнь и возмущается бездушием палачей: «Вот гады проклятые»862.