Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

Тему гомосексуальности Сорокин уже затрагивал в ранних произведениях — в рассказе «Деловое предложение», где появляется неожиданная, но достаточно сдержанная мужская гомоэротика?91, и в одной из тридцати кратких зарисовок из «Нормы», с физиологическими деталями описывающей сцену лесбийского секса, тоже с участием некой Марины292. Но если в «Норме» лесбийский секс изображен лишь в одном эпизоде, то первая половина «Тридцатой любви Марины» изобилует эротическими сценами такого рода, равно как и отсылками к одному из наиболее известных примеров любовных отношений между двумя женщинами в истории русской литературы — к любви Марины Цветаевой и Софии Парнок293. Правда, интертекстуальные аллюзии не наделяют партнерш Марины какими-либо индивидуальными чертами. Акцент на желанной тридцатой любви, обозначенный уже в названии, обесценивает двадцать девять предшествующих попыток как совершенно неудовлетворительные. Характерным для раннего Сорокина образом тиражирование здесь приводит к обезличенности: перечисление двадцати девяти возлюбленных Марины294, фотографии которых героиня вклеивает в тетрадь с красноречивой английской надписью «ROSE LOVE» («розовая любовь») на обложке, изобилует штампами, включая грубые физиологические подробности и расистские стереотипы295.

Хроническая неудовлетворенность ввергает Марину в кризис, в результате которого ее давнее недовольство советской повседневностью достигает предела296. Сашенька, ее двадцать девятая возлюбленная с ангельской внешностью, уже не может утешить Марину. После оргии с шампанским, гашишем и одиннадцатью оргазмами Марине снится Солженицын, проклинающий двадцать девять ее любовниц. В истерике Марина рвет отношения с Сашенькой, в ярости вышвыривая ее за дверь, и в одиночестве с маниакальным упорством напивается297. После этого Марина прекращает отношения еще с несколькими своими знакомыми: отказывается встречаться с работником ЦК Леонидом Петровичем298 и нокаутирует американского слависта Тони, — с последней сценой должен непременно ознакомиться любой рефлексирующий представитель западной интеллигенции, увлеченный Россией. Она перестает преклоняться перед советским андеграундом: ни панк-рокер Говно, который пьет собственную мочу, ни распространяющийся в самиздате мистический трактат Даниила Андреева «Роза Мира» (опубликованный только в 1991 году) не в состоянии утолить ее жажду трансгрессии299. Внутренняя борьба заставляет ее отказаться от протеста в пользу нормативной морали, которую олицетворяют две фигуры: сначала диссидент Солженицын, а потом — секретарь заводского парткома Румянцев.

В сознании Марины, мыслящей исключительно в категориях сексуальных отношенийЗОО, ожидание Солженицына как своего рода МессииЗОІ сопряжено с надеждой на первый в ее жизни гетеросексуальный оргазм: Марина была уверена, что с НИМ все случится как надо. Как положено случаться, но чего, к сожалению, ни разу не произошло у нее ни с одним мужчиной. <...> ОН... ОН всегда оставался тайным знанием, скрытой возможностью настоящей любви, той самой, о которой так мечтала Марина <...>302

В этой гендерной системе вновь водворяется идея данного Богом гетеросексуального порядка, которую проповедует и атеистический соцреализм. Восстанавливается женская гетеросексуальная покорность — несмотря на все гомосексуальные и диссидентские попытки протеста, предпринятые Мариной. Хотя первый гетеросексуальный опыт Марины — жестокое насилие со стороны отца, его смерть не освобождает ее от подчинения «закону отцов». Несмотря на свои свободные лесбийские нравы, Марина постоянно оказывается во власти то одного, то другого патриархального авторитета: умерших деятелей, олицетворяющих авторитет партии, например ЛенинаЗОЗ, далеких носителей авторитета, как тот же Солженицын, и вполне осязаемых, как партийный чиновник Румянцев. Все эти мужчины для Марины просто воплощают отцовский авторитет: Ленин и Солженицын — в воображении, а собственно отец и Румянцев — в акте насилия. Изображение целой цепочки «отцов» и суперэго в романе выглядит как намеренно созданная «гипертрофия эдипова комплекса»304, отрицающая психоаналитическую модель посредством ее тиражированияЗ05.

Взаимозаменяемость разных авторитетов, выступающих в роли отца, становится особенно очевидной, когда Сергей Румянцев, которому затем предстоит взять на себя эту роль, на первый взгляд кажется Марине «двойником» Солженицына306. Однако детали опровергают мнимое сходство: бороды нет, глаза не голубые, смешной галстук307. Румянцев просто занимает место, опустевшее после смерти Марининого отца и лишь в ее фантазиях заполненное Солженицыным, при этом идеологические различия изображены как не имеющие особого значения. Это ощущается, уже когда повествователь говорит о радикальных антисоветских взглядах Марины, выворачивая наизнанку официальную формулу о любви к советской власти: «Больше всего на свете Марина ненавидела Советскую власть»308. Синтаксически эта фраза в точности повторяет оборот: «Больше всего на свете я люблю...». Таким образом, обратное утверждение воспроизводит как раз те схемы, которые оно призвано оспорить. В романе это наблюдение распространяется на внешне враждебные сферы — официальную советскую политику и ее критику диссидентами.