Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

Большинство этих рассказов отсылают к канонам социалистического реализма, и Сорокин прямо говорил, что его ранние рассказы написаны в «соцартовской манере»279. В «Первом субботнике» — название которого уже намекает на официальную советскую мифологию, — гладкое соцреалистическое повествование, как и в «Норме», нарушает тема экскрементов. В финале рассказа рабочие, которые, как считается, добровольно отправляются на завод на субботник, чтобы внести вклад в построение нового социалистического общества, приветствуют друг друга пуканьем280. Такой малоприличный сюжетный поворот можно соотнести с грубым выражением «развонялись» — негативной оценкой тех, кто слишком много и без толку говорит. В рассказе «Проездом» визит крупного партийного чиновника Георгия Ивановича в местный райком срывается, когда он залезает на стол и испражняется на документацию райкома281, материализуя таким образом грубое выражение «мне на это насрать».

В замкнутых художественных мирах этих рассказов, как и в «Норме» с ее практикой «глотания дерьма», происходящее никого не удивляет. Эту замкнутость можно назвать одной из отличительных особенностей поэтики Сорокина; его версия постмодернизма не предполагает явной метарефлексии, а скорее «низводит» метадискурс до уровня замкнутых в себе сюжетов. Учитывая эту метасемиотическую траекторию, сорокинские сюжеты, построенные на материализации метафоры, можно назвать противоположностью знаменитой картины Рене Магритта «Это не трубка» {Ceci и ’estpas ипе pipe, 1929). Если Магритт отрицает тождественность образа/означающего и объекта/референта, в вымышленном мире текстов Сорокина метафора становится сюжетом.

Свои андеграундные произведения Владимир Сорокин писал в конце 1970-х и в 1980-е годы — в конце эпохи застоя и на заре перестройки, начавшейся в 1985 году. Однако в интеллектуальном плане не стоит отождествлять Сорокина с перестройкой и радикальными переменами, современником которых он был. Хотя в этот период он продолжал литературную деятельность, его тексты тех лет производят странное впечатление оторванности Сорокина от событий своего времени. Отстраненность и аполитичность оставались свойственны ему до начала 2000-х (см. седьмую главу).

Отталкиваясь от картины, нарисованной Алексеем Юрчаком, который пишет, что Советский Союз казался его гражданам вечным282, можно сказать, что отсутствие связи с собственной эпохой было совершенно типично для позднесоветского периода, ведь едва ли кто-то предвидел неотвратимый крах советской системы или даже размышлял о такой возможности. Последние годы эпохи застоя, когда страну поочередно возглавляли три престарелых генсека: Брежнев (1906-1982), Андропов (1914-1984) и Черненко (1911-1985), — отличала косность. Диссидентам, открыто выступавшим с протестами, в том числе Александру Солженицыну, Владимиру Буковскому и Андрею Амальрику, не удалось добиться никаких перемен — их заставили замолчать и изгнали из страны.

Эта косность позднесоветского общества нашла отражение и в сорокинской трактовке эпохи застоя — романе «Тридцатая любовь Марины», написанном между 1982 и 1984 годами, впервые изданном на французском языке в переломный для перестройки год — 1987-й, а к концу этого периода, в 1991 году, опубликованном и на немецком. Широкая российская публика смогла познакомиться с романом лишь в 1995 году283.

Действие «Тридцатой любви Марины» происходит весной 1983 года, когда главной героине Марине Ивановне Алексеевой тридцать лет. Иначе говоря, жизнь Марины охватывает период от смерти Сталина284 до правления Андропова285. Процесс ее социализации изображен в ретроспективных эпизодах, где мы видим ее сначала девочкой, демонстрирующей раннюю половую заинтересованность, потом девушкой, которую насилует собственный отец, а потом молодой женщиной, которая презирает общепринятые условности, вращается в диссидентских кругах, торгует своим телом в обмен на дефицитные товары, не стесняется в выражениях и грубо ругается, предается потребительским наслаждениям и не воспринимает советскую действительность всерьез — пока не переживает внутренний кризис и, встретив партийного чиновника Румянцева, не превращается в образцовую ударницу. В конце концов она сливается с коллективом до такой степени, что полностью растворяется в идеологическом дискурсе андроповского периода.

В центре романа с самого начала оказывается эротическая тема. Повествование открывается сценой проституции, в которой Марина ублажает пианиста Валентина?86. Пожалуй, именно в этом эпизоде — кардинально отличающемся от любовной сцены между Хрущевым и Сталиным в «Голубом сале» (ср. восьмую главу), за которую писателя обвиняли в порнографии, — Сорокин в своей прозе ближе всего к стилистике мягкого порно. Сексуальная привлекательность Марины в глазах как мужчин, так и женщин пронизывает все ее отношения с людьми, от партийных чиновников до диссидентов. Отвращение, которое вызывают у Марины каждодневные непрошеные приставания, преследующие ее повсюду287, намекает на связь между эротизмом контркультуры и лицемерно-ханжеской советской жизнью. В своем интимном ремесле, как и в личной жизни, Марина столь же неразборчива, сколь и Ирина, героиня романа Виктора Ерофеева «Русская красавица» (1989) — во многих отношениях перекликающегося с сорокинским текстом об (эротическом) контакте между официальной и неофициальной позднесоветской культурой288. Однако Марина у Сорокина так и не смогла полностью удовлетворить свои эротические желания. С чисто физиологической точки зрения это означает, что она ни разу не испытала оргазма с мужчиной289. Из романа мы узнаем, что, чтобы как-то компенсировать свою неудовлетворенность, Марина ищет лесбийских отношений с двадцатью девятью любовницами, о которых ведет записи в особой тетради290.