Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

Во второй части ни грубые выражения, ни советские клише не выделяются на общем фоне; идеология рассматривается как «нормальная» составляющая жизни. Подразумевается, что все в жизни советского человека соответствует норме. Всеобъемлющий эпитет «нормальный» «нормализует» и личную историю страданий и радостей, лишая ее индивидуальных черт. Перечень «нормальностей» тесно связан с языком Советской России; как справедливо замечает Юри Талвет, наречие «нормально» «регулярно встречалось в речевом обиходе в советский период»213. Подобно ритуальному американскому приветствию how are you?, не предполагающему серьезной беседы, русское «нормально» воспринимается иностранцами как нечто шаблонное, бессодержательное, неизобретательное и к тому же указывающее на нежелание продолжать разговор. Русскоговорящие за пределами Российской Федерации усматривают в нем даже отпечаток советского империализма.

Поскольку русское «нормально» обрывает разговор или по крайней мере сводит на нет обсуждение конкретной темы, жизнь, охарактеризованная как «нормальная» во всех своих проявлениях, являет собой совершенно шизоидную картину. Можно интерпретировать это двояко: или как следствие советской политической культуры — homo sovieticus прячет свои личные чувства за шаблонной «нормальностью», — или как общечеловеческое свойство.

В центре внимания здесь, как и в «Очереди», не нечто индивидуальное и необыкновенное, а сам язык. Вторая часть «Нормы» — лингвистический этюд, в котором автор исследует повседневную речь в том смысле, в каком ее понимал Эуджен Кошериу. Если рассматривать эту главу в контексте московского концептуализма, интерес к спискам речевых штампов напоминает записанные на библиотечных карточках стихи Рубинштейна.

Шестая часть, самая «белая», состоит из лозунгов, напечатанных заглавными буквами, что перекликается с указаниями, звучащими из мегафона в «Очереди». Первые четыре лозунга — грамматические вариации на тему главной заповеди плановой социалистической экономики— «выполнить норму»:

Я СВОЮ НОРМУ ВЫПОЛНИЛ!

МЫ СВОЮ НОРМУ ВЫПОЛНИЛИ!

ОНИ СВОЮ НОРМУ ВЫПОЛНИЛИ!

ТЫ СВОЮ НОРМУ ВЫПОЛНИЛ! 214

Переход от восклицательного знака к вопросительному несет в себе большую смысловую нагрузку, чем чередование местоимений и изменение числа: он маркирует переход от нормативного (но необязательного истинного) утверждения к вопросу с угрожающей интонацией.

В следующих разговорных конструкциях политический подтекст отсутствует. Во фразе «У ВАСИ С ЛЕНОЙ ВСЕ В НОРМЕ» и еще трех аналогичных предложениях с другими именами215 имеется в виду уже другая «нормальность». Более типично русской (но не специфически советской) культурной особенностью можно назвать терпимое отношение к злоупотреблению водкой, выраженное во фразе: «ЛИТР — ДИМКИНА НОРМА»216. Радикально отличаются от предыдущих следующие четыре «лозунга», построенные по модели «АРИЯ НОРМЫ ВИРТУОЗНА!»217, здесь уже возникает другая Норма — героиня одноименной оперы Винченцо Беллини (премьера которой состоялась в 1831 году). Это имя собственное относится также к грузинскому чаю «Норма» на страницах 206-209 и к разным населенным пунктам и строениям (с. 214-217). Иначе говоря, упоминаемые в этой главе «нормы» роднит только языковая оболочка, и весь этот перечень похож на упражнение в практической лексикографии. Как и во второй части, здесь нет художественного мира, не говоря уже об узнаваемых персонажах или даже отсылках к реальным личностям. Обе главы представляют собой исследование практических правил употребления слов «норма» и «нормальный» и производят впечатление упражнений на заданную тему.

У четвертой части, более «литературной», есть вынесенный на отдельную страницу подзаголовок «ВРЕМЕНА ГОДА»218, и в ней уже не разрабатывается семантическое поле, связанное с корнем «норм-». Глава построена как подборка из двенадцати стихотворений на заданную тему — двенадцать месяцев, причем каждое стихотворение начинается с названия месяца, и расположены они в календарном порядке. Все стихи написаны в разной, узнаваемой, но избитой манере: апрельское стихотворение переиначивает на пролетарский лад знаменитые стихи Бориса Пастернака («Февраль. Достать чернил и плакать!..»), сентябрьское пародирует пушкинского «Евгения Онегина» (II, 32) в непристойно-эротическом духе и так далее. Стихи, собранные в четвертой части, очевидно, не претендуют на самостоятельную художественную ценность, а схематично иллюстрируют разные поэтические манеры, так что эту главу можно назвать метапоэтическим упражнением в имитации разных «норм» лирического высказывания.