Юрий Авдеев - В чеховском Мелихове

Изба бабки Веры была в середине Воробь-евской слободы, на самом юру. В маленькие оконца были видны с одной стороны частокол усадьбы Чехова и ворота в усадьбу его соседа Варенникова, а с другой стороны —

трактир Деева. Варенниковские ворота, сделанные из двух елей, вкопанных вверх корнями, царапали небо, как щупальца осьминога, цеплялись за прозрачный чеховский сад.

Рядом с бабкой Верой был еще трактир и постоялый двор Егора Ивановича Зязина. И хотя от него до помещичьих усадеб было не более 50 сажен, ямщики брали за этот проезд пятиалтынный сверх договоренной оплаты, потому что лошади тонули в грязи по самое брюхо.

И днем и ночью слышалась здесь такая страшная ругань, что богобоязненная бабка вздрагивала и крестилась. Ей казалось, что в грязи и ругани и в ее беспросветном одиночестве виноваты мозолящие глаза замысловатые ворота и что, наверное, также выглядят ворота в чистилище.

Но ни недавно поселившийся в усадьбе Варенников, ни придуманные им ворота не были виноваты в бабкиных бедах.

Жила здесь раньше старуха помещица по фамилии Кувшинникова. Десяток лет назад у нее в поле загорелся омет соломы. Было это на масленой неделе.

Возвращавшийся домой сильно подгулявший Федор Волков, сын бабки Веры, первым увидел пожар. Когда зазвонили в набат и к омету сбежалась вся деревня, Федор уже разбросал горевшие снопы, в диком танце топтал их ногами, бессвязно выкрикивал: «Вот тебе, вот тебе, а-а... лиходей!»

Из шумной толпы, окружавшей Федора, пробился староста Михаил Иванович Чуфа-ров. Схватив Федора за ворот полушубка, он подозрительно спросил:

— А ты откудова здесь появился? Штой-то тебя в деревне видно не было...

Федор поднял голову и помутневшими глазами обвел толпу. Лицо его было так закопчено, что его не сразу можно было узнать.

— Я-то... В Бортнево ходил. На маслени

цу...

— В Бортнево? — строго сощурил глаза староста. — Ты, значит, в Бортневе, а здесь на костре блины жарятся?..

Староста не любил Волкова. Жил он от него за два дома, и часто ему приходилось около трактира разнимать драки, в которых неизменно принимал участие кряжистый и задиристый Федор по прозвищу «Хорек».

Со злостью он еще раз сильно тряхнул Федора за шиворот и переспросил:

— Так зачем ты сюда попал?

Федору стало обидно, что вместо благодарности его подозревают в чем-то нехорошем. Он вырвался из рук старосты и, побагровев, накинулся на него. Чуфаров испуганно нырнул в толпу и тонким голосом истошно закричал:

— Православные, вяжите его. Это он поджег. Больше некому.

— Вестимо, он, — поддержал трактирщик Егор Иванов.

— Так его, так его, родимые, — затарато-рила хромая тетка Долгуша.

— Ведите его к барыне, как она скажет.

Связанного Федора отвезли в Серпуховскую тюрьму. Следствие шло целый год. Улик не было, а староста с помещицей настаивали на суде.

Осудили Волкова в арестантские каторжные роты на год и три месяца. А когда срок освобождения пришел, то староста с трактирщиком, убоявшись мести, уговорили народ не принимать Федора в деревню и составили общественный приговор о высылке его на вольное поселение в Сибирь.

И сразу как будто все вычеркнули из своей памяти каторжника. Одни боялись, другие жалели, но все молчали, никогда не поминали Федора в разговоре.

Только мать лила слезы, с ненавистью глядя на злыдней-соседей. Был у нее еще один

Старое Мелихово. Работа М. П. Чехова.

сын — Епифан. Но он как женился, почти не бывал дома. Вместе с женой уходил на заработки в город и приезжал только к престольному празднику. Мать осталась одна, согнулась, поседела, и, хотя у нее не было внуков, все звали ее бабкой Верой.

Однажды в гололедицу бабка сильно расшиблась и вывихнула руку. Спасибо доктору Антону Павловичу, что жил напротив, пришел сам, вправил руку и перевязал. Сестра его Мария Павловна ходила навещать одинокую старуху, подолгу сидела с ней и что-то чертила в маленьком альбоме, а потом, расставив треножник, стала рисовать на беленом холсте бабкин портрет. Бабка сидела, занятая своими думами. Рисованию она не противилась.

Эти господа добрые, если такая блажь для забавы, так ведь не во вред это.

Пока портрет был не закончен, Мария Павловна оставляла его в углу, повернув рисунком к стене. Вечером при свете лампады бабка рассматривала свое изображение, вздыхала и улыбалась: