Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Действительно, текст Бунина устроен так, что, с одной стороны, он провоцирует христианское, агиографическое прочтение главных его образов – Аглаи, Родиона, скитальца. С другой, на всех героях, и на Родионе в особенности, лежит густая тень древнего языческого неистовства. Бунин считал, что этот его рассказ, которому он придавал особое значение, в сущности, не был понят его читателями, и впоследствии сетовал: «Оттого, что “Деревня” – роман, все завопили! А в “Аглае” прелести и не заметили! Как обидно умирать, когда всё, что душа несла, выполняла, – никем не понято, не оценено по-настоящему!» [228]. В записанном Г. Кузнецовой устном монологе писателя, где он говорил об этом дорогом для него рассказе, были упомянуты те моменты, которые, вероятно, должны были бы задать верное понимание «Аглаи». Своего рода «двойника» Родиона – странника Бунин в разговоре с Г. Кузнецовой называет «бесом»: «А перечисление русских святых! А этот, что бабам повстречался, как выдуман! В котелке и с завязанными глазами! Ведь бес! Слишком много видел! “Утешил, что истлеют у нее только уста!” – ведь какое жестокое утешение, страшное! И вот никто этого не понял!» [229].

Родион написан в духе толстовского отца Сергия, но, как кажется, с еще большим нажимом: фанатическая бессердечность к плоти у бунинского героя принимает совершенно гибельные, садо-мазохистские формы. Обращенное к Аглае повеление старца Родиона принять кончину выглядит едва ли не поруганием избранной им и им же истребленной красоты, убийством, свершенным под предлогом спасения. Особенно выразительно обещание об устах, которым должно будет истлеть после смерти Аглаи. «Истлевшие уста» ощутимо диссонируют и с живыми портретами юной красавицы, и с ее «длинной могилкой, прекрасной» (IV, 368), зато тление это идеально сочетается с памятью о необузданных пожарищах, исходящих из древних глубин русской истории. «Бестелесность», иконописность лика героини острейше контрастирует здесь с ненаписанной, но подразумеваемой картиной ее мертвого тела и лица. Тление уст позволяет даже догадаться, что вовсе не за то, что «малое из тайных его бесед не сумела она скрыть», наказана героиня: Анна чрезвычайно молчалива [230], и трудно представать, чтобы она может открыть кому-то тайны своего духовного наставника.

Так о чем же рассказ «Аглая»? «На наш взгляд, все о той же любви-страсти, пронизывающей все творчество И. А. Бунина», [231] – пишет Т. Ю. Яровая. Развивая эту идею, можно предположить в «истлевших устах» метафору подавленной страсти и ревности, извращенного чувства, которым изуродован образ умершей [232]. Родион как бы целует ее поцелуем тления и Смерти, ревниво отнимая Аглаю не только у мира, но и у Христа, чей невестой она, будучи монахиней, является. Но насилию Смерти подчиняется и Аглая, и, несомненно, за этим стоит ужас полуязыческой России, как ее видит Бунин.

В качестве параллели и претекста «Аглаи» приведем стихотворение «Аленушка», написанное Буниным в 1915 г. В нем странно преобразован сказочный (и васнецовский) образ русской красавицы-девицы, так и не нашедшей «дружка». От тоски («скуки») и страсти она спалила все вокруг «на тыщу верст», а вместе с лесом, похоже, и самое себя:

Так виделась Бунину русская страстность в 1915 и 1916 предреволюционных годах.

Другая тема, тема возрождения, связана в «Аглае» с природой, с весной. Завязка рассказа – жизнь героини, ее взросление, постижение ею мира и святости аранжирована зимними русскими пейзажами. Зимой в деревню приходит оспа, унесшая жизни родителей Анны, долгими зимними вечерами Катерина читает Анне жития святых, Анна видит зимний сон, который удваивает пейзаж с двойным солнцем за окном:

Зима в тот год была особливо суровая. Завалило снегом леса, озера, толсто оковало льдом проруби, жгло морозным ветром да играло по утренним зорям двумя зеркальными, в радужных кольцах, солнцами… Под Новый год вновь приснилось ей: видела она раннее морозное утро, только что выкатилось из-за снегов слепящее ледяное солнце, острым ветром перехватывало дух; и на ветер, на солнце, по белому полю, летела она на лыжах, гналась за каким-то дивным горностаем, да сорвалась вдруг куда-то в пропасть – и ослепла, задохнулась в туче снежной пыли, взвившейся из-под лыж на срыве… (4; 363–364).