Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Оба плана, биографический и исторический, отмечены мотивами пожара, огня, сгорания. Не только в «Окаянных днях», в дневнике Бунина, но и здесь, в рассказе, хроника русской жизни предстает как идущая из древности монгольского ига летопись смут и пожарищ:

…скорбную повесть о том, как ушла Русь из Киева в леса и болота непроходимые, в лубяные городки свои, под жестокую державу московских князей, как терпела она от смут, междуусобий, от свирепых татарских орд и от прочих Господних кар, – от мора и глада, от пожарищ… (4; 364).

И саму героиню символизирует горящая и сгорающая свеча и какой-то внутренний огонь: «И вышла она от него, низко склонив голову, пол-лица закрыв платком, сдвинув его на огнь своих жарких ланит и в смятении чувств не видя земли под собой: избранным сосудом, жертвой Господу назвал он ее, зажег две восковые свечки и одну взял себе, другую дал ей» (4; 366). Те же метафоры огня окружают смерть Аглаи в рассказе скитальца:

Ну вот и сгорела она, как свеча, в самый краткий срок 〈…〉 За великое ее смирение, за неглядение на мир земной, за молчание и непосильное трудничество он совершил неслыханное: на исходе третьего года ее подвига он посхимил ее, а потом по молитве и святому размышлению, призвал ее к себе в единый страшный час – и повелел кончину принять 〈…〉 Слегла, запылала огнем – и кончилась. Он, правда, утешил ее – поведал ей перед кончиной, что, поелику лишь малое из тайных его бесед не сумела она скрыть в первые дни послушания, истлеют у нее одни лишь уста [223](4; 368).

Схимничество и подвиг умерщвления плоти увенчан смертью, при этом сила отречения от земного фанатична, бесцельна и беспричинна. Подчеркнем, что презревшая все земное, не глядевшая на земную красоту Аглая, именно у земли, умирая, просит прощения: «И тебе, мати-земля, согрешила есмь душой и телом – простишь ли меня?» (4; 369). В тексте заметно, что, будучи живой, Аглая не входит в земной мир, ее отличают, как и многих других бунинских героинь, мертвенные черты: пугающая отъединенность («со сверстницами она в детстве не водилась 〈…〉 всегда непонятная была она»), тонкость («отменно тонка, высока»), «скелетная» «косность» («Если Катерина окликала ее, спрашивала, что с нею, она отзывалась, просто говоря, что у ней шея скрипит и она слушает это» – 4; 362). Сложность заключается в том, что теми же чертами отрешенности отмечены и образы святых в канонических житиях, да и тонкость черт Аглаи иконописна [224].

Аглая умирает, ибо так повелел старец Родион, ее смерть окружена языческими знаками: церковным Петровым днем (на него приходится окончание купальских праздников, и именно в это время Анна идет впервые ко Всенощной в обитель) и Троицей, названной в тексте «языческим русальным днем», тема смертельно опасного погружения в древнюю языческую тьму, кажется, доминирует. Но, с другой стороны, древнее язычество ярко, природно, красочно и заставляет думать о жизни, возрождении, самообновлении. Нежелание Аглаи умирать, земной расцвет ее красоты и юности, безропотная покорность смягчают образ «старообрядчески» отреченной героини, вызывают жалость к ней, сожаление о ее ранней смерти.

Исследователи поэтики этого рассказа и его интерпретаторы резко расходятся в понимании «Аглаи», и особенно это касается фигуры Родиона. Одни литературоведы отмечают в нем черты сходства с Серафимом Саровским [225], настаивая на том, что старец Родион – это воплощение провидческого дара и подвига преодоления смерти, образ христианского ее попрания или хотя бы избавления от страха губительной силы времени. Процитируем, к примеру, Т. И. Скрипникову: «Вымышленный образ святого – отца Родиона в рассказе “Аглая” – также наделяется Буниным “духовным зрением”. Он удостоился этого великого дара за свои святые подвиги… Руководствуясь “духовным зрением”, он, выбрав Аглаю изо всей толпы… повелел ей: “Будь невестой не земной, а небесной!” 〈…〉 А потом, руководствуясь опять-таки “духовным зрением” 〈…〉 призвал ее к себе “в единый страшный час – и повелел кончину принять”» [226]. Другая точка зрения позволяет увидеть совсем другие его черты, и финал рассказа прочитывается не в свете «угаданной» Буниным «глубинной» идеи русской святости, а совсем иначе. Так, Н. В. Пращерук, отмечая соответствие «Аглаи» некоторым канонам житийного жанра, подчеркивает: «рассказ завершается очень своеобразно. Приводится жутковатое 〈…〉, жестокое и страшное утешение отца Родиона, что истлеют только уста у Аглаи. Эта деталь – “истлевшие уста” – черта, безусловно, новой эстетики, “модерности” бунинского стиля, важна для художника как знак побеждающей красоту смерти. При этом писатель совершенно “забывает” о традиционном для житий моменте “чуда”. Более того, схимонахиня уходит из земной жизни со словами языческого заклинания» [227].