Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Через Ивлева в повествование вводятся описательные фрагменты, в них важна каждая подробность. О. В. Сливицкая осторожно, с оговорками о типологическом родстве, возводит «Грамматику любви» к «Бригадиру» Тургенева, отмечая сходство сюжетов и композиций, похожие источники (семейные предания), близость «мировоззренческих начал» двух писателей [137]. В стилистике Бунина, особенно в ранний и средний периоды, заметны «тургеневские» черты, несмотря на то, что сам Бунин выступал против сравнений, проводимых между ним и родоначальником русской лирической прозы [138]. Ярко отличающиеся друг от друга, как всякие большие писатели, по манере письма Бунин и Тургенев сходны в пристрастии к длинным, тяготеющим к самостоятельности, описаниям, которые полны «мистических» оттенков. В 1915 г. Ивлев – это не только alter ego Бунина, его «лирический герой» [139], но и повествовательная маска, отсылающая к прозе XIX в.

Русские ландшафты у Бунина, как и у Тургенева, окрашены в «Грамматике любви» сгущенными мистическими красками. В самом начале Ивлев вспоминает как бы случайную реплику о Хвощинском, брошенную кем-то из старых помещиков: «Лушкиному влиянию приписывал буквально все, что совершалось в мире: гроза заходит – это Лушка насылает грозу, объявлена война – так Лушка решила, неурожай случился – не угодили мужики Лушке» (4; 300). В репликах, запечатлевших усмешки уездной молвы над Хвощинским, Лушка, казалось бы, совершенно неоправданно поставлена на высоту божества, однако чем ближе дорога подходит к имению Хвощинского, тем больше развеиваются иронические призвуки этих слов: в переменах погоды все отчетливее начинают проступать знаки лушкиного присутствия и свидетельства ее «магической» силы. Лушка как бы и вправду «насылает грозу»: пока Ивлев еще далеко от имения Хвощинского, собираются тучи, идет дождь и гремит гром («неожиданно небо над тарантасом раскололось от оглушительного удара грома» – 4; 31), но как только Ивлев входит в дом, гроза необъяснимо прекращается. По житейской логике, со смертью Хвощинского должен исчезнуть болезненный «морок» его сознания, но есть Ивлев – сторонний наблюдатель, который может воочию убедиться в том, что «безумные» мысли Хвощинского о могуществе Лушки могут иметь под собой какие-то таинственные основания [140].

Мистический пейзаж, в который «вписана» Лушка, замечали многие исследователи, обращавшиеся к «Грамматике любви», но для нас важно еще раз подчеркнуть, что пейзаж связывает между собой разделенных во времени героев [141]. Часто впечатления переходят в лирической прозе Бунина от автора к героям, от одного героя к другому, что создает образ тонкого мира, где души одержимы общими (но при этом не внушенными друг другу) мыслями, воспоминаниями. «Композиционный фокус структуры смещен с фабульных взаимоотношений между отдельными персонажами на образующую единый континуум фактуру их внешности и окружающей среды», – пишет о новеллах И. А. Бунина А. К. Жолковский [142], «единый континуум» внешнего и внутреннего определяет свойства лирической структуры, лирические композиции с их множественными параллелями и совпадениями в сферах героев, героев и автора, героев, автора и всего, внеположенного им. В «Грамматике любви» через пейзаж, через перемену погоды устанавливается мистическая связь, оживляющая силу другой любви, – Лушки и Хвощинского. Ивлев становится тем персонажем, вместе с которым читатель приближается к главным событиям рассказа. Есть и еще одна сторона, где сходятся Лушка и Ивлев: если помнить об анаграммированном «Иване Алексеевиче» в «Ивлеве», то возникает соблазн и в «Лушке» прочесть простонародный, вариант имени «Гликерия» [143], а значит – и Лики из написанного гораздо позже романа «Жизнь Арсеньева», может статься, что Лика и Лушка – это два уменьшительных имени авторской музы, появляющейся в разных обличиях.

Итак, на фоне печального элегического пейзажа, в сиянии закатных лучей («В одно окно, на золоте расчищающейся за тучами зари, видна была столетняя, вся черная плакучая береза» – 4; 303), Ивлев, а заодно и читатель, может рассмотреть вещи, бывшие «свидетелями» любви главных героев. Не только от героя к герою, но и от пейзажа к интерьеру направлена повествовательная нить, к «плакучей березе» возвращают «два книжных шкапчика» «из карельской березы» (4; 304) [144], подобные переходы от внешнего к внутреннему (от пейзажей к интерьерам, от портретов к эмоциональным состояниям) способствуют раскрытию богатого потенциала всего неодушевленного. Безмолвные вещи могут рассказать о Хвощинском и Лушке гораздо больше, чем слова, зато нехватка слов, вернее, событийных звеньев в истории любви Хвощинского и Лушки Буниным намеренно не восполняется: мы не знаем, почему умерла Лушка, как это произошло [145], ее не столь уж давняя смерть уже успела обрасти легендами, и одну из них, явственно намекающую, как считает К. В. Анисимов, на «Бедную Лизу», пытается рассказать Ивлеву кучер («малый»):