Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Среди растений преобладают траурные, элегические, они и в фамилии Хвощинского пробуждают ассоциацию с ядовитым растением, способным одурманивать [156].

Проходя в сознании Ивлева стройным рядом, перечень книг Хвощинского завершается цитатой из «Последней смерти» Боратынского:

А руки все-таки слегка дрожали. Так вот чем питалась та одинокая душа, что навсегда затворилась от мира в этой каморке и еще так недавно ушла из нее 〈…〉 Но, может быть, она, эта душа, и впрямь не совсем была безумна? «Есть бытие, – вспомнил Ивлев стихи Боратынского, – есть бытие, но именем каким его назвать? Ни сон оно, ни бденье, – меж них оно, и в человеке им с безумием граничит разуменье» (4; 304).

Книжный список кажется стихами, а стихи Боратынского прозой, «отрезвляющим» выходом из мира библиотечных грез, их завершающей точкой. «Поэтизации» книжного списка способствует его мерное ритмическое следование от заглавию к заглавию, каждое из которых отделено от предыдущего многоточием. Стихи Боратынского, напротив, цитируются с игнорированием разбивки на строки – как проза, более того, цитата из «Последней смерти» в середине прерывается напоминанием о прямой речи Ивлева, как бы запинкой, повтором («Есть бытие… есть бытие…»). Ведущая тема «Последней смерти» Боратынского – Апокалипсис [157], и в тексте Бунина этой апокалиптической точкой завершается томная поэзия прошлого, поскольку за Боратынским стоит совершенно иная, чем заглавия книг Хвощинского, стилистика, иной способ выражения, не чуждый аллегоризму, но аллегоризму сложному и живописному. Инверсия стиха и прозы вторит сюжету рассказа, меняющего местами высокое и низкое, утонченное и простое, народное и дворянское. Промежуточное состояние, о котором говорится в стихотворении Боратынского – «ни сон оно, ни бденье; / Меж них оно», заставляет думать не только о характере Хвощинского (как это делает Ивлев), но и о множестве промежуточных состояний, которые должен переживать визионер (а с ним и читатель), приближаясь вплотную к некогда случившейся истории. Сюжет дается в колебании разных впечатлений: от преизбытка жизни и чувства до смертельного опустошения.

А. Блюмом было установлено, что книжечка «Грамматика любви», описанная в рассказе, имела реальный прототип – изданную в Москве в 1931 г. «Грамматику любви» «господина Мольера», перевод французской книги «Code de l’amour» Ипполита Жюля Демольера [158]. Она-то и была подарена Бунину Н. Пушешниковым. Несмотря на убедительный прототип, книга Хвощинского кажется условно-вымышленной, поскольку принадлежит массовой литературе, растиражировавшей к XVIII–XIX вв. правила «Науки любви» Овидия, сентенции из трактата «О любви» Андрея Капеллана [159]и пр. книжные «лекарства» от любви и для любви. Среди русских подтекстов книги Хвощинского, несомненно, подразумевается Буниным и «Езда в остров любви» К. Тредиаковского. Таким образом, «одна очень маленькая книжечка» – «Грамматика любви» – оборачивается целой библиотекой, стоящей всего, что хранится в книжных шкафах Хвощинского, и превосходящих все это. Неслучайно А. К. Жолковский с иронией предполагает, что и в «Легком дыхании» Оля Мещерская читала ту же самую книгу с тем же самым длинным перечнем на тему женской красоты [160]:

– Я в одной папиной книге, – у него много странных, смешных книг, – прочла, какая красота должна быть у женщины… Там понимаешь, столько насказано, что всего не упомнишь: ну, конечно, черные, кипящие смолой глаза, – ей-богу, так и написано: кипящие смолой! – черные, как ночь, ресницы, нежно играющий румянец, тонкий стан, длиннее обыкновенного руки, – понимаешь, длиннее обыкновенного, маленькая ножка, в меру большая грудь, правильно округленная икра, колена цвета раковины, покатые плечи, – я многое почти наизусть выучила, так все это верно! – но главное, знаешь ли что? – Легкое дыхание! А оно у меня есть, – ты послушай, как я вздыхаю, – ведь правда, есть? (4; 360).

Вполне реальная книга представляется условной еще и потому, что Бунин вставил в нее стихотворение Хвощинского, стилизовав его под XVIII в. Очевидно, писатель придавал большое значение этому тексту, поскольку он претерпел самую существенную правку по сравнению с первым изданием рассказа в альманахе «Клич» 1915 г., где стихотворение выглядело так: