Джордж Стайнер - Толстой и Достоевский. Противостояние

Наиболее отчетливая версия этой темы — отъезд героя или одного из важных персонажей из Москвы или Петербурга в свое поместье или куда-нибудь в провинцию. Подобный символичный отъезд испытывали в своей жизни и Толстой, и Достоевский. Толстой — когда в 1851 году уезжал из Петербурга на Кавказ, а Достоевский — когда в рождественскую ночь 1849 года его этапировали в кандалах из города, за чем последовали жуткая дорога в Омск и каторга. Можно было бы предположить, что такой момент наверняка исполнен редкой мучительной боли. Но все обстояло наоборот:

«Сердце жило какой-то суетой и потому ныло и тосковало глухо. Но свежий воздух оживлял меня, и так как обыкновенно перед каждым новым шагом в жизни чувствуешь какую-то живость и бодрость, то я в сущности был очень спокоен и пристально глядел на Петербург, проезжая мимо празднично освещенных домов и прощаясь с каждым домом в особенности. Нас провезли мимо твоей квартиры, и у Краевского было большое освещение. Ты сказал мне, что у него елка, что дети с Эмилией Федоровной отправились к нему, и вот у этого дома мне стало жестоко грустно… После 8-ми месяцев заключения мы так проголодались на 60 верстах зимней езды, что любо вспомнить. Мне было весело».

Это — удивительное воспоминание. Пребывая в суровой жизненной ситуации, уезжая по дороге, ведущей от обычной жизни, семейных привязанностей, физического комфорта к вероятной смерти после долгой деградации, Достоевский — подобно Раскольникову в похожих обстоятельствах — испытывает чувство физического освобождения. Звуки вечернего веселья сзади постепенно затухают, и он, похоже, обретает некое предчувствие воскресения, которое ждет его после срока в чистилище. Даже когда дорога ведет к мертвому дому или — как в случае с Пьером Безуховым в «Войне и мире» — к возможной казни перед французской расстрельной командой, сам факт перемещения из города на землю под открытым небом несет в себе элемент радости.

Этим мотивом Толстой, возможно, заинтересовался еще в 1852 году, когда работал над переводом «Сентиментального путешествия» Стерна. Но лишь в «Казаках», первые наброски которых появились несколько месяцев спустя, он в полной мере изучил и реализовал сюжет, ставший впоследствии повторяющейся аллегорией в его философии. После ночного прощального кутежа Оленин отправляется на далекий Кавказ сражаться против воюющих племен. Дома он оставляет лишь неоплаченные карточные долги и выдохшиеся воспоминания о времени, потраченном на праздные великосветские развлечения. Хотя ночь холодна и снежна,

«отъезжающему казалось тепло, жарко от шубы. Он сел на дно саней, распахнулся, и ямская взъерошенная тройка потащилась из темной улицы в улицу мимо каких-то не виданных им домов. Оленину казалось, что только отъезжающие ездят по этим улицам. Кругом было темно, безмолвно, уныло, а в душе было так полно воспоминаний, любви, сожаления и приятных давивших слез».

Но вскоре он выезжает из города, глядит на засыпанные снегом поля и начинает радоваться. Все светские хлопоты, занимавшие его ум, растаяли. «Чем дальше уезжал Оленин от центра России, тем дальше казались от него все его воспоминания, и чем ближе подъезжал он к Кавказу, тем отраднее становилось ему на душе». Наконец он видит горы «с их нежными очертаниями и причудливую, отчетливую воздушную линию их вершин и далекого неба». Началась его новая жизнь.

В «Войне и мире» Пьер совершает необдуманные фальстарты — например, когда отказывается от своего фальшивого существования в качестве юного богатого аристократа ради не менее фальшивого прибежища в виде масонства. Но по-настоящему очистительная дорога начинается, когда в числе других пленных его ведут из обугленных руин Москвы, во время тяжкого перехода через подмерзлые равнины. Подобно Достоевскому, Пьеру пришлось пережить минуты перед казнью и внезапную отмену приговора. Но та «пружина, на которой все держалось и представлялось живым» была выдернута, и «уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в Бога». Однако несколько минут спустя он знакомится с Платоном Каратаевым, «человеком природы». Каратаев угощает его печеной картошкой. Обыденный, непринужденный поступок; но именно он знаменует начало Пьерова паломничества, его мучительного принятия судьбы. Как подчеркивает Толстой, сила Каратаева — в его покорности жизни даже во вред себе: отрастив бороду (символ, нагруженный библейскими ассоциациями), «видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу». Так он становится для Пьера «вечным олицетворением духа простоты и правды», новым Вергилием, ведущим его из кромешного ада сожженного города.