Джордж Стайнер - Толстой и Достоевский. Противостояние

Толстой, как и Гомер, использует постоянные эпитеты и повторяющиеся фразы, дабы облегчить задачу нашей памяти по усвоению крупных фрагментов повествования и создать эффект, передающий дуализм опыта. Массивность и сложность таких произведений, как «Война и мир» и «Анна Каренина», — вкупе с тем обстоятельством, что они публиковались по частям в течение довольно долгого времени, — создавали проблему, сравнимую с проблемами устной поэзии. В первых главах «Войны и мира» Толстой пытается сделать так, чтобы у читателя отчетливо отложились в памяти все многочисленные персонажи. Вновь и вновь повторяется, что у княжны Марьи «тяжелая походка». Пьер прочно ассоциируется с очками. Наташа еще не сделалась важным персонажем, но в нашем сознании уже закреплены легкость ее шага и живость движений. Как написал один современный поэт о другой юной даме:

Дефект речи Денисова вводится не только для комизма, но и чтобы сразу выделить его из множества других военных персонажей. Толстой продолжает эту практику и в позднейших главах. В тексте нередко так или иначе фигурируют руки Наполеона, а о «тонкой шее» Верещагина — как отметил Мережковский — упоминается пятикратно, прежде чем появляется он сам в короткой, но страшной сцене.

Постепенно усложнять портрет, не удаляя первые широкие мазки — важный элемент толстовского гения. Хотя мы по ходу романа знакомимся с Наташей ближе, чем со многими из женщин, которых знаем в жизни, первоначальный образ — проворство движений и грациозная импульсивность — никуда не девается. Более того, мы с трудом верим утверждению Толстого из первой части Эпилога, что Наташа «бросила сразу все свои очарованья», «пополнела и поширела». Разве могли бы мы поверить Гомеру, если бы он сказал, что Одиссей стал туповат?

Что еще важнее, образность и метафора служат Толстому, чтобы соотнести и противопоставить две грани опыта, которые интересуют его более всего, — сельскую и городскую. Здесь мы касаемся того, что, очень может быть, составляет центр толстовского искусства; ибо различие между жизнью на земле и в городе иллюстрирует, с его точки зрения, извечную разницу между добром и злом, между противоестественными и бесчеловечными законами городской жизни с одной стороны и золотым веком пасторальной жизни — с другой. Этот фундаментальный дуализм — одна из причин двух- и трехсюжетности в структуре толстовских романов, он окончательно упорядочен внутри толстовской этики. Ибо своей философией Толстой в той же степени обязан Сократу, Конфуцию и Будде, в какой его мысль проникнута и пасторализмом Руссо.

И у Гомера, и у Толстого мы находим наложение воспоминаний о сельских впечатлениях на текущую сцену. За сиюминутным эпизодом — в свете критической мысли — открывается неизменный и, в итоге, весьма значимый план опыта. В «Детстве» есть прекрасный пример этой техники. Попытки мальчика станцевать мазурку удручающе провалились, и он отходит, покрытый унижением:

«О, это ужасно! Вот будь тут мамаша, она не покраснела бы за своего Николеньку… И мое воображение унеслось далеко за этим милым образом. Я вспомнил луг перед домом, высокие липы сада, чистый пруд, над которым вьются ласточки, синее небо, на котором остановились белые прозрачные тучи, пахучие копны свежего сена, и еще много спокойных радужных воспоминаний носилось в моем расстроенном воображении».

Таким образом, к ощущению гармонии рассказчика возвращает то, что Генри Джеймс в «Женском портрете» назвал «глубинными ритмами жизни».

Другой пример, где техника и метафизика становятся неразделимым целым, мы находим в рассказе «После бала» с его зловещей атмосферой. (В толстовском словаре у слова «бал» — двоякий оттенок: это одновременно и событие, ассоциирующееся с грацией и элегантностью, и символ абсолютной искусственности). В этой краткой истории рассказчик охвачен любовью и, протанцевав всю ночь, не хочет ложиться спать. Чтобы развеять свое радостное возбуждение, он на заре идет пройтись по городку: «Была самая масленичная погода, был туман, насыщенный водою снег таял на дорогах, и со всех крыш капало». По дороге он натыкается на жуткую сцену — избиение солдата, которого прогоняют сквозь строй за попытку дезертировать. Поркой с педантичной жестокостью руководит отец девушки, в которую влюблен рассказчик. На балу, всего час назад, он был воплощением благообразия и отцовской любви. Какая же из этих личин настоящая? И тот факт, что экзекуция происходит под открытым небом посреди покоя пробуждающегося городка, делает эту сцену еще более отвратительной.