Олег Ивановский - Впервые. Записки ведущего конструктора

В эти дни, пожалуй, больше, чем кому-либо, работы доставалось Людмиле — Милуне. На нее возлагалось хотя и не главное, но весьма значительное, завершающее оформление общего компоновочного чертежа. Поразмыслив, Глеб Юрьевич решил не экономить бумагу, сделать чертеж в натуральную величину, в масштабе, как говорят, один к одному.

И вот, когда все габариты, общие виды, расчеты улеглись в окончательной компоновке, в единой конструкции станции, на большом листе ватмана из-под руки Милуни стала постепенно проступать, обрастая деталями, картина, прямо скажу, замечательная.

Станция была красива. И не только с инженерных позиций, технически, конструктивно, но, я бы сказал, и с точки зрения эстетики, форм, композиции. Пожалуй, она выглядела красивее всех своих предшественниц и предшественников — и «Лун» и спутников.

Людмила отдавала этому чертежу помимо уменья и знаний весь свой талант и душу. Эти дни она жила только чертежом. И чертеж получился необычным. Это не был просто проектный компоновочный чертеж. Все детали были так любовно вычерчены, с такими мельчайшими подробностями, что такого не увидишь и на рабочих чертежах, выходящих из стен не проектного, а конструкторского отдела.

— Ну и красавица! — эти слова, произнесенные за нашими спинами, заставили Глеба Юрьевича и меня повернуться. Константин Давыдович, пришедший в зал проектного отдела без обычного предупреждающего звонка его секретаря: «К вам пошел Бушуев», с явным удовольствием разглядывал чертеж.

— Глеб Юрьевич, как я понимаю, вы закончили компоновку? Можно посмотреть?

— Да, Константин Давыдович. Вот что получается. Вроде бы неплохо. Мне, например, — Глеб Юрьевич улыбнулся, — нравится.

— Еще бы не нравилось! — не удержался я. — Свое же. Свой ребенок всегда самый красивый.

— Ну, ведущий, это ты того… это через край. Когда истина рождается в спорах, трудно установить отцовство, как остряки говорят. Родители не только мы. Их много. Что, тебе не нравится? Можешь другое предложить?

— Да будет вам. Не только в красоте дело, хотя, действительно, черт возьми, конструкция получается красивой. Так что же, Глеб Юрьевич, можно Сергею Павловичу показывать? Думаю, теперь нам не попадет, как прошлый раз?

— Думаю, теперь можно, Константин Давыдович.

— Хорошо. Я узнаю, как у него со временем и когда он нас примет.

Вечером, часов в восемь, мы собрались в приемной Главного. Пришел Константин Давыдович, еще несколько инженеров из проектного отдела. Антонина Алексеевна, секретарь Главного, оторвалась от каких-то бумаг, зашла в кабинет доложить о нашем приходе. Через минуту она вышла:

— Проходите, пожалуйста.

Не впервые входил я в кабинет Сергея Павловича, но и на этот раз поймал в себе какое-то всегда возникающее при этом особое чувство. Нет, это не было чувство робости или страха, хотя знаю, что и то и другое было хорошо знакомо не только мне. Знаю даже что для некоторых эти чувства стали непроходящими. Особенно для тех, кто разок-другой попадал под разнос. А Сергей Павлович разносил крепко и, как правило, не наедине — на людях. Для чувствительных натур такое не проходит бесследно. Однако не страх был основным компонентом этого особого чувства. Прежде всего это было большое уважение к Главному конструктору как к человеку, могущему делать такие дела, какие делал он, решать такие задачи, какие решал он.

Много лет спустя, уже после смерти Королева, Герой Советского Союза писатель Марк Лазаревич Галлай (речь о нем еще пойдет), вспоминая Сергея Павловича, писал:

«Кроме знаний и конструкторского таланта, не последнюю роль играла очевидная для всех неугасающая эмоциональная и волевая заряженность Королева. Для него освоение космоса было не просто первым, но первым и единственным делом всей жизни. Делом, ради которого он не жалел ни себя, ни других… И сочетание такой страстности однолюба с силой воли, подобной которой я не встречал ни в одном из известных мне людей, — это сочетание влияло на окружающих так, что трудно было бы, да и просто не хотелось что-нибудь ему противопоставлять… А бросавшаяся в глаза резкая манера обращения Королева с окружающими чаще всего была действительно не больше, чем манерой. Во всяком случае, при всей своей склонности к тому, чтобы пошуметь, за воротами без куска хлеба он ни одного человека не оставил и вообще неприятностей непоправимых никому не причинил…»

Сергей Павлович сидел за своим рабочим столом, просматривая какие-то бумаги. Вскинув глаза поверх очков, он кивнул нам: