Олег Ивановский: Впервые. Записки ведущего конструктора

Рассказать… Для того чтобы рассказывать, надо помнить. Помнить то, что было четыре десятка лет назад. Но я прекрасно знаю, что достаточно только потянуть из клубка жизни ниточку воспоминаний, как она начнет разматываться. Порой прочная, порой столь тонкая, что вот-вот оборвется. И рвется — есть в памяти пропуски. Стерлись факты, даты, люди… Не может память хранить все, что составляло дни, месяцы, годы — жизнь человека.

Есть и такое свойство у памяти: хранит она то, что отложилось более глубоко, то, что было очень дорогим, то, что забыть нельзя. Память индивидуальна. Она хранит свое. Только свое. Только то, чем жил человек. А память народная соткана из ячеек памяти отдельных людей.

Случается так: то, что дорого мне, значительно для меня, совсем неинтересно другому, другим. А ведь делиться надо интересным, рассказывать о нем.

Да, собственно, чем интересна моя жизнь? Таких, как я, в стране тысячи, сотни тысяч. Говорят, статистики определили, что нашему поколению, людям, родившимся в 1920, 1921, 1922 годах, не повезло. Многих взяла война. Из ушедших на войну в живых осталось около трех процентов. Может быть, это и так. Наверное, очень счастливым может считать себя человек из этих самых трех процентов.

И вот сейчас, перебирая события своей жизни, пожалуй, возьму на себя смелость сказать: считаю себя счастливым человеком — и не только потому, что я из этих трех процентов, но и потому, как сложилась моя военная и послевоенная судьба. Как началась для меня лестница жизни, какие ступени передо мной поставила.

Человек начинает считать жизненные ступени-этапы с самостоятельности. С того момента, когда отрывается от родительского крова, от детства, от юности, от опеки и заботы близких, родных. Так бывает не у всех, но у многих. Так было и у меня.

Это было в сороковом… Восемнадцать лет. Только что окончена школа. Осталось в памяти особое, очень сильное чувство, переполнявшее меня, когда, сдав последний экзамен, я ехал домой. Давно знакомые, пробегающие мимо окон электрички места казались новыми, окрашенными в какой-то необыкновенный цвет. Улыбалось все — люди, деревья, дома…

Что же теперь меня ждет? Что впереди? Известно было лишь одно: осенью, в октябре, призыв в Красную Армию. Таков был закон. Октябрь подошел очень скоро. 4 октября. 4 октября 1940 года. Повторяю потому, что тот же день, 4 октября, только семнадцать лет спустя, в моей жизни, в моей памяти остался тоже навсегда.

4 октября 1940 года группа призывников, самых разных и по виду и по настроению, погрузилась в теплушки, побросав свой немудреный багаж на дощатые нестроганые двухэтажные нары. На каждых нарах — по восемь человек, всего в вагоне нас тридцать два. Мы ехали на границу. Поняли это по тому, что сопровождали группу несколько командиров в зеленых фуражках. Но куда? — Граница велика.

Пожалуй, в тот момент, когда за отодвинутой дверью вагона растаяли контуры Москвы, я понял, что все старое — веселое и беззаботное — кончилось, что началось новое, пока еще неясное и загадочное. Шестеро суток пути — и вот Киев, потом станция Волочиск, затем Западная Украина — Тернополь, Львов.

Поздно вечером 10 октября — остановка. Вокзал. Темень. Тишина. Команда старшего: «Вылезать тихо, по одному! Не разговаривать! Не курить!» Паровоз уперся в границу. Перемышль.

Разношерстной толпой, отнюдь не по-военному, прошли мы по темным, тихим улицам города. На следующий день — все в баню. С каким трудом впервые в жизни многие из нас пытались обернуть ноги портянками, надеть сапоги. В новеньком военном обмундировании — синих галифе, гимнастерках с зелеными петлицами с малиновым кантом, серых буденовках — все стали одинаковыми, словно близнецы какой-то огромной семьи.

Итак — мы пограничники. Начались дни занятий. Мы учились охранять границу — нести трудную, опасную, почетную и интересную службу. Прошло четыре месяца пребывания в учебном батальоне. Наконец мы приняли присягу. И вот — застава. Настоящая, не учебная. Большой дом в деревушке Михайлувке. В 150 метрах от заставы река Сан — приток Вислы. Это граница. Наша граница с так называемой «зоной государственных интересов Германии».

Участок нашей заставы считался одним из спокойных. Нарушений границы почти не было. Завидовали мы, признаться, городской перемышльской заставе. Чуть не тысяча задержаний в год! Шутка сказать — по три в сутки!

Служба была очень интересной. Дозоры, секреты, винтовка-трехлинейка, два подсумка патронов, две гранаты РГД-33 в брезентовом чехле на поясе — все боевое, настоящее, не учебное. Помню, с каким восторгом смотрел я на старый пень близ дозорной тропы, в котором под отодвигавшимся куском коры было спрятано телефонное гнездо. Старший наряда вынул из чехла трубку, включил провод в гнездо и вполголоса доложил дежурному по заставе обстановку.