Владимир Насущенко: Чужая собака

Над садом горели круглые фонари, освещая мрак аллеи. Сосед выудил из кармана платок, благодушно высморкался. На платке отчетливо мерцал кабалистический знак непонятного содержания, будто вышитый фосфорными нитками. Иван Дмитриевич протер глаза, но знак — ворон-птица каркающая, — не исчез, а налился кровавым светом. Коротков содрогнулся и ощутил в душе легкое таяние чего-то важного, что берег от всех, и вдруг стал говорить, торопливо захлебываясь, о своей грешной жизни, беспутной годами, выдавая свои сомнения и затаенный плач. Каракуль сипел носом, кивал и все прекрасно понимал с опережением и убивал странно построенными фразами возражения. Иван Дмитриевич говорил, говорил, чувствуя, как ледяные иглы покидают сердце.

— Не горюйте, — сказал человек и аккуратно сложил страшный платок. — Никто сейчас не выполняет обязанностей своего бытия. Человеческий род неразумен. Утешьтесь, вы многое вынесли…

Иван Дмитриевич очнулся от наваждения, с испугом глянул на соседа: тот существовал в своем громадном пальто, и светящееся облако плыло над садом.

«Заболел я, что ли?» — уныло подумал Иван Дмитриевич и закурил дешевую папиросу. От табака ему стало легче.

— Продайте собаку, — неожиданно предложил незнакомец, — Она вам ни к чему, — и начертил тростью треугольник на снегу.

— Как это ни к чему? — встревожился Иван Дмитриевич, разгораясь неодолимой симпатией к приблудному псу.

— Конечно, ни к чему! Держать негде, знакомых нет, которые любят собак…

— Гм, — только и произнес Иван Дмитриевич со злобой. Он помнил, что ничего такого про собаку не говорил.

— Я хорошо заплачу, — настаивал старик. — Деньги вам нужны.

Он вытащил пухлый бумажник, извлек оттуда десятку и помахал ею в сумраке.

— Откуда вы взяли, что мне нужны деньги? — сухим тоном возразил Иван Дмитриевич.

— Право, я давно ищу такую собаку. Я одинок… — жалобно застонал старик и надавил палкой землю.

Коротков независимо поднялся со скамьи, свистнул собаке и двинулся на канал. Тут его словно пронзило током. Остановился, глянул назад, вдруг почувствовал незнакомую тошноту под сердцем и невесомость. Им овладела странная апатия и снова зажглось дикое желание исповедываться, как перед смертью. Он вскрикнул с тоской. Из тучи повалил тихий бутафорский снег, и огромный сад с беспечно гуляющими людьми стал нереальным, дрожащим в трех независимых проекциях: одна — перевернутая, две — покосившиеся. Иван Дмитриевич уперся глазами в землю, чтобы не упасть от головокружения.

— Нет! — закричал он, распаляя себя до гнева, чтобы избавиться от чужой власти. Страшно ему стало. Человек в пальто с каракулевым воротником приблизился из снежной завесы и повторил:

— Я хорошо заплачу. Вам нужны деньги!

Иван Дмитриевич отрицательно покачал головой, закрыл глаза, чтобы не видеть искаженного сада и этого насильника, повернулся и пошел прочь на главную аллею. Не обернулся, вышел из сада и тогда облегченно вздохнул.

Идя на Моховую, он отходил сердцем и рассуждал, что поступил глупо, не понимал своего минутного упрямства. У заснеженных машин автостоянки он уже был готов отдать собаку за так, но возвращаться было стыдно.

Марья Ивановна жила в отдельном флигеле, в каменном мешке двора. Он постучал в оконце, там отодвинулась занавеска и мелькнула тень. Иван Дмитриевич поворотил на крыльцо и понуро ожидал, пока хозяйка справится с запорами. Она часто выручала Ивана Дмитриевича в долг. С ее мужем Васей Вороновым он служил в одной роте, вместе воевали на Карельском фронте. Но теперь у нее семьи не существовало: сыновья погибли в блокаду от голода, а мужа фашисты утопили в Ладоге. Женщина она была замкнутая, немного не в себе.

Дверь отворилась, Марья Ивановна высунулась и сурово спросила:

— Сколько?

Иван Дмитриевич вздохнул, поднял три пальца, потом, спохватившись, показал пятерню. Старуха вынесла деньги. Он крепко зажал их в кулаке, вышел на улицу. Хотелось посидеть в теплом помещении, но с собакой нельзя было заходить в столовые, а идти домой не было смысла: злачные заведения закрывались рано.

Снег давно перестал, к вечеру усилился гололед. Льдины под ногами были острые, как ножи, и хрустели, будто ломались кости.

На углу он зашел в «автопоилку». Выпивка здесь не веселила, никто не говорил: «Будьте здоровы!» Мужики меняли деньги у кассирши на мокрые жетоны и торопливо опускали их в щели, машины молниеносно выплевывали в подставленные стаканы порции портвейна, пахнущего железом.