Владимир Насущенко: Чужая собака

Иван Дмитриевич хмурился, разглядывая номера домов, написанные чернью на стенах. Был он здесь дважды и каждый раз путался в стандарте. Номер дома помнил хорошо. И помнил, что неподалеку был стеклянный ларек, где с Николаем пили пиво.

Зашел за угол и, точно, увидел заведение. Ларек был густо облеплен людьми, как помойка мухами. Косясь на мужиков, сдувавших пену с тяжелых кружек, он храбро миновал приманку. Навстречу несли новогодние елки, связанные веревками. Скоро праздник.

Он поднялся по узкой лестнице, позвонил в дверь, обитую коричневым дерматином, нутром чувствуя, что там никого нет, даже снял кроличью шапку, чтобы слушать шаги. Звонок сиротливо булькал. В соседней квартире хриплый мужской голос орал ругательства и надрывно плакал ребенок: «Ой, папочка, не надо! Ой, папочка миленький, больно!»

Иван Дмитриевич нахлобучил шапку и сильно ударил в ту дверь ногой. Плач и рыдания притихли, загремела цепочка, срываемая бешеной рукой. На пороге вырос мужчина с крутящимися глазами. В руке у него был резиновый эспандер.

— Что вам? — спросил мужчина.

— Зачем так безжалостно бьете своего ребенка? — заикаясь, тихо спросил Иван Дмитриевич.

— Дурак! Сволочь дерьмовая, лезешь не в свое дело! — захлебнулся мужчина, свистя эспандером, и грохнул дверью.

В центре толпа подхватила его, смех и гуденье ошеломили. Люди толклись с боков. Был гололед. Навстречу идущий стремительный князь крепко ударил Ивана Дмитриевича свинцовым плечом, и Иван Дмитриевич чуть не упал на лед. Хотелось закричать от обиды и еще от чего-то, накопившегося за день.

На перекрестке был затор в движении. Автомобили выпускали в лица людей отравленные смеси. Дикие вопли тормозов холодили кровь.

«Эка расплодили на свою голову дерьма!» — подумал Иван Дмитриевич о машинах, идущих в четыре ряда. Люди плечом к плечу лезли в низкое подземелье, где был переход.

Иван Дмитриевич всегда с содроганием спускался в общем потоке и мыслил скорее выбраться из этой ужасной толкотни. Посреди туннеля, прислонившись к облицованному керамикой столбу, торговал билетами крикливый театральный агент в потертом пальто с каракулевым воротником. Вокруг алюминиевого столика крутился водоворот. Поверх голов двигавшихся людей дул сквозняк. Агент топал валенками в калошах и изрыгал в муравьиный гул имена гастролеров:

— Польша! Петр Котт — вторая труба в Европе! Есть счастливые лотерейные билетики!

Коротков очнулся от неприятно волновавших его мыслей. Во всяком случае, он не забыл про собаку, увязавшуюся за ним от Театра комедии и которая потерялась в людской свалке на углу.

Освободившись из подземных тисков, Иван Дмитриевич повертел головой и увидел: через широкую двигавшуюся улицу спиралями крутилась давешняя собака, не понимавшая холодных светофоров. Он загодя похоронил ее на стылом фиолетовом асфальте. Образовалась пробка из машин. Проклятия и нервная ругань вынудили собаку броситься немного в сторону от Ивана Дмитриевича. Но скоро она вынырнула в добром здравии из-под чьих-то стройных русских сапожек и лизнула замерзшую руку Короткова.

Мужчина с раздутым портфелем возмутился, будто Иван Дмитриевич был хозяином собаки:

— Безобразие! Все движение остановили. Штрафануть бы тебя, подлеца, рублей на сто, знал бы тогда!

И элегантно одетая дама с усами, презрительно окатив взглядом бобриковое пуленепробиваемое пальто Ивана Дмитриевича, фыркнула ему прямо в лицо:

— Держали бы лучше кошек, строитель…

Иван Дмитриевич не понял, почему его обозвали строителем, застеснялся, будто был действительно виновен.

Движение давно восстановилось, но от газетного киоска решительно следовал милиционер в новой красивой форме, издали похожей на генеральскую.

Коротков заспешил уйти от греха подальше. Собака, сочувственно вздыхая, семенила рядом, наваливаясь на его ногу, и все нюхала карман, где лежали ливерная колбаса и несколько мелких монет, оставшихся от пива.

Домой нужно было идти еще целую улицу, к платной стоянке машин на канале, сворачивая с главной дороги в сад. Он любил ходить через сад, где зимой народу гуляло немного и можно было отдохнуть от людской тяжести.

Корявые вековые деревья стыли в густых сумерках. Мраморные статуи были забиты в деревянные футляры от непогоды.

Иван Дмитриевич имел свою выгнутую скамейку в боковой аллее, на которой любил сидеть и мысленно перебирать свои падения, редкие взлеты и людские поступки. Самоанализ, которому он себя подвергал, мог пригодиться в любую эпоху для исправления души, но в этот быстросвистящий век размышления были излишними, как чугунный каторжный привесок на ногах.