Максим Пулькин - Самосожжения старообрядцев (середина XVII–XIX в.)

В следующем столетии отмечаются сходные тенденции. Родственные отношения играли значимую роль в формировании сообществ самосожигателей, заметно облегчая работу старцев. Нередко по этой причине их деятельность остается незаметной. Здесь особенно показательны материалы, связанные с самосожжениями в Каргопольском уезде, где «гари» по каким-то неясным причинам оказались исключительно регулярными. В 1744 г. без всяких видимых причин несколько крестьянских семейств из Ковежской волости Каргопольского уезда тайно ушли в лес и построили избы, где позднее совершилось самосожжение: «тамо собрався в одну просторную избу по раскольническому своему обычаю в марте месяце сгорели» [621]. Десятилетие спустя, в 1754 г. в Каргопольской канцелярии местные чиновники допрашивали свидетеля подготовки к самосожжению крестьянина Трофима Карелских. Он показал, что, вернувшись домой с пашни, увидел, что его братья поспешно собрали «хлеб и скарб». Затем они «объявили, что де желают они итти в лес згореть, понеже вскоре будет скончание света». С собой они забрали его, Трофима, жену и мать, «силно» (принудительно) захватили сестру Ирину «и побежали в лес». Там братья отыскали свое последнее пристанище – «построенную вновь избу», в которой позднее состоялось самосожжение [622].

Сибирские материалы аналогичны. В 1743 г., во время самосожжения близ деревни Лепехиной, местный крестьянин Иван сгорел вместе со всем своим семейством [623]. В апреле 1746 г. произошло такое же странное самосожжение в селе Успенском Тюменского уезда. Местные крестьяне вдруг «неведомо от какого случая тихим образом собрався уехали вкупе в отъезжую пашню». Там они «вшед в потаенную избушку, заперлись в ней и того ж 18 числа, после полудня, самовольно сгорели» [624]. Во время самосожжения в дер. Мальцевой (недалеко от г. Барнаула) в 1756 г. родство также сыграло свою роковую роль. Из 154 человек, включенных впоследствии в список погибших, половину составляла молодежь добрачного возраста. При этом именно старики, силою своего родительского авторитета, не только шли на смерть сами, но и привели множество молодежи и младенцев в огонь (по подсчетам Н.А. Миненко, в Сибири численность детей до семи лет среди погибших в пламени оказалась равной 18,83 %) [625]. В июне 1750 г. воеводская канцелярия предписала местным раскольникам явиться в Тюмень для объявления о том, что «чрез обращение в православие они могут избавиться от двойного подушного платежа». Не разобравшись в причинах внезапного вызова, некоторые местные старообрядцы решили, что их скоро арестуют. Итогом стало самосожжение старообрядческой семьи из 13 человек [626]. Эта же закономерность (семейные небольшие «гари», происходящие внезапно) проявилась в одном из последних в российской истории коллективных самосожжений, произошедшем в Каргопольском уезде в мае 1860 г. Из дер. Окуловской Волосовского прихода ночью пропало три крестьянских семейства. Поиски привели к заброшенной избе в лесу, где обнаружилось множество обгоревших человеческих костей [627].

Во все времена, пока происходили самосожжения, собравшиеся в «згорелом доме» всецело оказывались во власти старообрядческого наставника. С этого момента он становился фанатично беспощадным. Жесткое противостояние самосожигателей властям и одновременно высокое предназначение спасителя заблудших душ освобождало старцев-руководителей «гарей» от обычных человеческих чувств и привязанностей. Непосредственно перед самосожжением разворачивались душераздирающие сцены борьбы за случайно оказавшихся в центре событий родственников между старообрядческими наставниками и крестьянами, находящимися вне стен предназначенной для «згорения» «ызбы». Но старцы, как правило, были непреклонны. Их жесткие, насильственные действия в значительной мере снимали с собравшихся в «згорелом доме» страдальцев тяжкий груз переживаний, связанных с преодолением религиозного запрета на самоубийство. В делопроизводстве, связанном с самосожжениями, крайне редко фигурируют упоминания о том, что участники «гарей» могли в случае необходимости свободно покинуть «згорелый дом». Так, перед самосожжением в Тюменском уезде в 1753 г. после окончания длительных предсмертных обрядов некоторые из старообрядцев покинули постройку, предназначенную для «огненной смерти», и спокойно отошли в сторону, чтобы «ожидать сгорения» [628], которое тут же и началось у них на глазах.

Указания о том, что поведение старцев было противоположным, отнюдь не столь гуманным, встречаются в следственных делах значительно чаще. Именно об этом свидетельствует ответ старообрядческого наставника на просьбу крестьянина Евстрата Исаева перед ребольским самосожжением 1784 г.: «<���…> жены в дом не отпущу, а естьли хочешь, то ты оставайся здесь с нами Богу молиться, жене ж ево ответил: естьли ты с мужем своим пойдешь в дом, то руки и ноги сломаем и убьем до смерти и, наконец, устращивая Исаева рогатиною, принудил выйти вон» [629]. Такого рода поведение старообрядческих наставников отмечалось и в Сибири. Здесь самосожжения «старцами-жрецами устраивались со всеми предосторожностями так, чтобы ни одна попавшая в их когти жертва не могла выскользнуть» [630]. Еще более категорично об этом аспекте самосожжений пишет Д.И. Сапожников. По его мнению, «не все люди соглашались бросаться прямо в объятия смерти». Напротив: «сжигали их – наставники их, против их желания» [631]. Во время второго самосожжения в Палеостровском монастыре старообрядческий наставник Емельян и его сподвижники пошли на крайнюю жестокость: «игумена с братьею поневоля, связанных сожгли ж, и сами згорели» [632]. Упоминания о том, что родственникам удавалось вывести из «згорелого дома» кого-либо из собранных для самосожжения людей, встречаются в литературе и источниках крайне редко. Так, перед упоминавшимся выше самосожжением 1686 г. в деревне Баранья Тора крестьянке Анне удалось спасти своих детей, оказавшихся в числе самосожигателей. Однако эта уступка оказалась последней: после ее ухода «двери заперли на засовы и приперли оглоблями» [633].