Георгий Ореханов - Лев Толстой. «Пророк без чести» - хроника катастрофы

В своей работе К. Н. Леонтьев точно обозначает черты нового мировоззрения, которое он называет «розовым христианством».

«Об одном умалчивать ; другое игнорировать ; третье отвергать совершенно; иного стыдиться и признавать святым и божественным только то, что наиболее приближается к чуждым православию понятиям утилитарного прогресса – вот черты того христианства, которому служат теперь многие русские люди и которого, к сожалению, провозвестниками явились на склоне лет своих наши литературные авторитеты».

Почему К. Н. Леонтьев решил назвать это христианство именно «розовым»? Как это связано с символикой цвета? В христианстве красный цвет – цвет крови, мученичества, подвига, цвет жертвы Христовой, страдания за Христа и свидетельства о Христе. На иконах красным цветом изображаются одежды мучеников, крылья приближенных к престолу архангелов – серафимов. Красный цвет – символ воскресения, победы жизни над смертью. Очень интересна мысль Ф. М. Достоевского из записной тетради 1880–1881 гг.: «…вера – это красный цвет» (ДПСС. Т. 27. С. 56). «Розовое христианство», разбавленное – вроде бы еще христианство, но уже недостаточно концентрированное. С. Г. Бочаров предлагает следующее противопоставление: «розовое христианство» Достоевского, которое все-таки еще имеет красный прототип, и черное у Леонтьева, уже не имеющее в иконописи прототипа, если не учитывать изображений пещеры – символа могилы, а также адской бездны [344]. Однако О. Л. Фетисенко настаивает, что речь идет не о цвете, а о веществе – розовой воде, парфюмерном средстве, которое используется для «услащения». В этом смысле в словоупотреблении К. Н. Леонтьева термины «розовое христианство», «маргариновое христианство», «сентиментальное христианство», «пресные боголюбцы», «услащение» являются синонимами [345].

К. Н. Леонтьев подчеркивает, что в основе «розового христианства» лежат две принципиальные идеи: идея демократического и либерального прогресса (mania democratica progressiva) – установка на переустройство общества и улучшение социальных институтов (гуманизм, суд, закон, экономика, права личности и т. д.), а также морализм – переустройство человеческого сердца, личностно-психологический прогресс, «земной эвдемонизм», являющийся, по сути, основой деятельной любви, любви своевольной, рожденной случайными и неглубокими порывами сердца.

С точки зрения К. Н. Леонтьева, в этом случае речь должна идти об антрополатрии, т. е. вере в земного человека и его возможности, «в идеальное, самостоятельное, автономическое достоинство лица и в высокое практическое назначение всего человечества здесь на земле» [346]. Однако этот путь ведет в тупик: «Любовь без страха и смирения есть лишь одно из проявлений (положим, даже наиболее симпатичное) того индивидуализма – того обожания прав и достоинств личности, которое воцарилось в Европе с конца XVIII века <���…> уничтожив в людях веру в нечто высшее, от них не зависящее, заставив людей забыть страх и стыдиться смирения…» [347].

Заметим, что «страх» является одной из базовых категорий в словаре К. Н. Леонтьева, что дало повод некоторым его критикам, старым и новым, обвинять его в своеобразной «ферапонтовщине» (напомню читателям, что монах Ферапонт – герой романа «Братья Карамазовы», символ агрессивной религиозной ограниченности).

Такая точка зрения была бы совершенно ошибочной. Противопоставление «страха» и «любви» характерно для культуры Нового времени и не имеет под собой серьезных оснований в православной аскетике. Лично, психологически, как свидетельствует, например, в своих воспоминаниях Л. А. Тихомиров, К. Н. Леонтьев был человеком сердечной веры, постоянно соединенной с любовью к Богу. В проповеди страха Божия для Леонтьева заключалось глубокое убеждение в реальности Божественного бытия и сознание опасности возбудить Его гнев – чувство, которое у Леонтьева сочеталось с теплой, сердечной верой [348]. Страх Божий – это отчетливое понимание своей неспособности автономно, то есть без божественной помощи, спасать свою душу в этом мире и даже просто творчески жить в нем. Рассуждения К. Н. Леонтьева о «страхе» как основе спасения тесным образом связаны именно с поучениями оптинских подвижников, с которыми он был так близок.