Барт Эрман - Почему мы страдаем? [Как получилось, что в Библии не нашлось ответа на этот вопрос]

Диалог продолжается в ключевой главе романа под названием «Бунт». В ней Иван говорит, что страдания невинных детей не имеют разумного объяснения, и если Вседержитель когда-нибудь такое объяснение даст, то он его просто не примет (для набожного Алёши такое отношение к Богу выглядит бунтарским, отсюда название главы).

Большую часть главы Иван с болью рассуждает о страданиях невинных жертв. Он рассказывает о злодействах турецких солдат на войне с Болгарией, как они «жгут, режут, насилуют женщин и детей, прибивают арестантам уши к забору гвоздями и оставляют так до утра, а поутру вешают». Он даже не может назвать их поведение зверским, поскольку «это страшно несправедливо и обидно для зверей», которые неспособны на подобную жестокость:

«Эти турки, между прочим, с сладострастием мучили и детей, начиная с вырезания их кинжалом из чрева матери, до бросания вверх грудных младенцев и подхватывания их на штык в глазах матерей. На глазах-то матерей и составляло главную сладость.»

Потом он описывает другую сцену, от которой кровь стынет в жилах:

«Представь: грудной младенчик на руках трепещущей матери, кругом вошедшие турки. У них затеялась веселая штучка: они ласкают младенца, смеются, чтоб его рассмешить, им удается, младенец рассмеялся. В эту минуту турок наводит на него пистолет в четырех вершках расстояния от его лица. Мальчик радостно хохочет, тянется ручонками, чтоб схватить пистолет, и вдруг артист спускает курок прямо ему в лицо и раздробляет ему головку. Художественно, не правда ли?»

Но Иван говорит о преступлениях не только военного времени, но и мирной жизни. И его ужасает, насколько мало они отличаются. У него не идут из ума пытки маленьких детей, даже у «образованных и гуманных европейских людей»:

«(Они) очень любят мучить детей, любят даже самих детей в этом смысле. Тут именно незащищенность-то этих созданий и соблазняет мучителей, ангельская доверчивость дитяти, которому некуда деться и не к кому идти, — вот это-то и распаляет гадкую кровь истязателя.»

Он рассказывает историю пятилетней девочки, которую за ночное недержание мучили и жестоко наказывали собственные родители (реальный случай, взятый Достоевским из судебной практики):

«Эту бедную пятилетнюю девочку эти образованные родители подвергали всевозможным истязаниям. Они били, секли, пинали её ногами, не зная сами за что, обратили всё тело её в синяки; наконец дошли и до высшей утонченности: в холод, в мороз запирали её на всю ночь в отхожее место, и за то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний ребенок, спящий своим ангельским крепким сном, ещё может в эти лета научиться проситься), — за это обмазывали ей всё лицо её калом и заставляли её есть этот кал, и это мать, мать заставляла!»

Некоторые считают зло необходимым, дабы люди научились понимать добро. Но экскременты на лице пятилетней девочки не позволяют Ивану принять такое объяснение. Он взволнованно вопрошает Алёшу:

«Понимаешь ли ты эту ахинею, друг мой и брат мой, послушник ты мой Божий и смиренный, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана! Без нее, говорят, и пробыть бы не мог человек на земле, ибо не познал бы добра и зла. Для чего познавать это чертово добро и зло, когда это столького стоит?»

Иван считает цену слишком высокой. Он не верит, что существует некое божественное оправдание, делающее страдания нужными, что свыше будет дано исчерпывающее объяснение жестокости по отношению к детям (не говоря об остальных; для большей наглядности он сознательно ограничивается детской темой): «Слушай: если все должны страдать, чтобы страданием купить вечную гармонию, то при чем тут дети, скажи мне, пожалуйста?». Какие бы объяснения ни были даны в будущем, какая бы «конечная гармония» ни была достигнута в злом хаотичном мире потом, из солидарности со страдающими детьми старший Карамазов отвергает всё это сейчас:

«Пока еще время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к „боженьке“!»

В некотором смысле Иван оспаривает идею Лейбница, что это «лучший из возможных миров», несмотря на переполняющие его боль и страдание. Согласиться с тем, что это лучший из миров, можно лишь объяснив и оправдав происходящее в нём. Но Иван не находит ему оправданий. Он предпочитает солидарность со страдающими детьми, а не божественное оправдание в конце, хотя бы то и обеспечило мир «гармонией», то есть пониманием, как оно всё вместе работает на благо человечества и самого Бога.