Мартин Бубер - Хасидские предания

Равви из Коцка после смерти равви Моше из Кобрина спросил одного из учеников умершего, что было наиболее важным для его наставника. Ученик ответил: «Всегда то, чем он был занят в данный момент». Спросили и настоятеля дзэнского монастыря: «Говорят, один из первых патриархов утверждал, что существует слово, постижение которого устраняет грехи бесчисленных мировых эпох. Что же это за слово?» Тот ответил: «Прямо у тебя под носом!» Ученик спросил снова: «Что же это означает?» – «Это все, что я могу сказать», – ответил учитель.

Два ответа, хасидский и дзэнский, в сущности, идентичны: ключ к истине в том, чем человек непосредственно занят в данный момент. И этот ключ открывает дверь в том случае, если каждый занят надлежащим делом и не упускает из виду его смысл.

Следовательно, учитель – это человек, который все, что ни делает, делает в полную силу, и суть его учения состоит в том, чтобы приобщить ученика к своей жизни и таким образом дать ему возможность понять тайну действия. Равви Мендель из Рыманова имел обыкновение утверждать, что каждая часть тела его учителя равви Элимелека учила его Торе. О том же самом, только обратившись к другой стороне проблемы, говорит дзэнский учитель. Когда прислуживающий ему ученик выражает недовольство, что еще не приобщен к духовной мудрости, тот отвечает ему: «С того дня, как ты пришел, я постоянно наставлял тебя в духовной мудрости». – «Как так, наставник?» – спрашивает ученик, и учитель объясняет ему: «Когда ты принес мне чашку чая, разве я не взял ее из твоих рук? Когда ты склонился передо мной, разве я не поприветствовал тебя в ответ?» Ученик кивает головой, а учитель продолжает ему пояснять: «Если хочешь увидеть, сразу вглядись в вещь, но если начнешь размышлять о ней, то тут же упустишь свою цель!»

Таким образом, в мире человека нельзя обрести истину в качестве содержания процесса познания, но только в виде человеческого существования. О ней нельзя размышлять, ее нельзя высказать, ее нельзя представить себе, но каждый живет ею и воспринимает ее всей своей жизнью. В дзэн–буддизме и в хасидизме это выражено почти одним и тем же языком. «Песня о переживании истины» некоего дзэнского учителя, относящаяся примерно к 700 году, начинается со строки: «Разве ты никогда не видел человека, который представляет собой саму истину?» Хасидизм говорит в точности то же самое, когда приводит слова Давида: «И это есть Тора человека' [278]», – и указывает при этом на человека, который сам стал совершенной Торой. Почти в тех же выражениях отвергается самое священное учение в том и другом [религиозном направлении], если оно существует только в качестве содержания человеческого мышления. В соответствии с хасидскими воззрениями опасно «слишком хорошо знать хасидут* [279]», потому что так человек сможет узнать больше, чем полагается. А один из дзэнских учителей упрекал своего ученика за тот же недостаток, находя в нем «слишком много дзэн». «Когда рассуждают о дзэн, – говорил он, – это вызывает у меня отвращение».

В том и другом случае в чести молчание. Однако при этом в обоих случаях нет стремления воздержаться от всяких выражений, а есть лишь намерение отказаться от любых понятийных высказываний о том, что не существует в понятийной форме. В обоих случаях упоминаются песнопения, а привносимые фольклорные мотивы придают напеву мистическое звучание. Дзэнский монах к тому же и рисует, что сильно повлияло на развитие искусства Восточной Азии. Хасид не может рисовать, но он танцует. Все это – песня, рисунок, танец – означает высказывание и осознается как высказывание. Молчание не абсолютно. «Учись сохранять молчание, чтобы ты мог знать, как говорить», – советует цадик, а один из дзэнских учителей утверждает: «Высказывание – это злоупотребление, а молчание – уловка. За пределы высказывания и молчания ведет крутой путь». Следует упомянуть еще об одной очень характерной черте, общей дзэн–буддизму и хасидизму. В том и в другом говорится в различных вариантах о мирской беседе, которую наставник ведет со своими учениками, беседе, способной разочаровать постороннего слушателя своей, по видимости, совершенной несерьезностью, хотя в действительности каждое слово в ней полно скрытого и весомого смысла.

И в дзэн–буддизме, и в хасидизме центральное место занимают отношения между учителем и учеником. Поскольку не существует, безусловно, другого народа, у которого физическая связь поколений достигла бы такого значения, как в Китае и Израиле, постольку я не знаю другого религиозного движения, которое в такой степени, как дзэн–буддизм и хасидизм, связало бы свои представления о духе с идеей духовного продолжения рода. Обоими движениями человеческая истина не ценится, как это ни парадоксально, в форме владения, а только в форме движения: не как огонь, пылающий в очаге, а скорее, говоря языком нашего времени, как электрическая искра, вспыхивающая от соприкосновения потоков. В том и другом случае самым значительным в содержании легенды являются взаимоотношения учителя и ученика. Это почти единственный предмет дзэнских рассказов, тогда как в хасидизме, который не представляется братством изолированных индивидуумов, большое место занимает община. Разумеется, она также состоит в известной мере из потенциальных учеников, из случайных учеников, из людей, которые спрашивают, ищут объяснения, слушают и время от времени узнают то, что не предполагали узнать.