Array Сборник статей - Международный психоаналитический ежегодник. Шестой выпуск. Избранные статьи из «Международного журнала психоанализа» (сборник)

Чтобы сохранить эту уверенность, Я будет приписывать одну и ту же функцию отношений и причинности определенному набору чувств и переживаний, несмотря на то что они были прожиты этим телом в разное время и в разных ситуациях. Аналогия происшествия-события, реконструированная ретроспективно, сразу или с задержкой, необходима для того, чтобы, как на стеганом одеяле, распределить узелки ( points de capiton ), соединенные основной нитью, благодаря чему Я сможет найти себя и ориентироваться в этой истории (своей собственной), которая, как любая история, определяется постоянным движением.

Поэтому очень важно уделить внимание множеству «знаков» и надписей на теле, которые могли бы исполнять эту функцию временных опорных точек для отношений.

Это множество включает соматические проявления эмоций, а также проявления, сигнализирующие субъекту (и другим) о состоянии страдания в его собственном теле: в данной статье я буду говорить только о последних.

Термин «эмоция», в отличие от термина «аффект», не занимает особого места в аналитический терминологии. Поэтому мне легко использовать его в точном значении: я обозначаю этим термином зримую часть айсберга, которым является аффект, и, таким образом, субъективные проявления тех движений катексиса и декатексиса, которые Я не может ухватить, потому что они стали для него источником эмоций. В своих отношениях с другим и с миром Я может игнорировать роль, которую играют эти аффекты – зависть, ненависть и любовь; в целом Я не осознает, что они ответственны за то, как оно проживает эти отношения, и остается в убеждении, что причину следует искать вне себя. Наоборот, эмоция относится к прожитому переживанию, о котором Я только знает, но о котором довольно часто думает, будто знает его причину. Вот эта причина обладает особым раппортом с чем-то виденным, чем-то слышанным, с переживанием прикосновения – своего или чужого, иными словами, с областью сенсорики, хотя и не исключительно с ней. Более того, это состояние эмоций есть часть того, что может видеть другой: можно не осознавать, чт озаставляет нас чувствовать себя затронутыми; но можно тем не менее видеть знаки участия сомы в этом переживании. Эмоция модифицирует соматическое состояние, и именно эти воспринимаемые телесные знаки трогают человека, который оказывается свидетелем их, вызывая похожие модификации в его или ее собственной соме, даже когда он или она не является их прямой причиной. Эмоция, таким образом, заставляет два тела вступать в резонанс друг с другом и навязывает им похожие реакции. Тело одного человека откликается на тело другого, но поскольку эмоции относятся к Я, можно также сказать: это последнее тоже затронуто – в той мере, в какой тело позволяет ему знать и разделять телесный опыт другого человека.

Другие соматические проявления, которые здесь учитываются, относятся не к состоянию болезни, а к переживанию страданий, которыми болезнь может сопровождаться. Такие страдания сообщают субъекту и другому: «что-то», что, вполне возможно, так и останется скрытым, модифицировало состояние его или ее тела. Конечно, удовольствие имеет ту же функцию послания и самоинформирования; опыт страданий не более и не менее важен, чем опыт удовольствия: оба необходимы и оба неизбежны. Но если страдание апеллирует к власти того, кто, как предполагается, способен модифицировать соматическую реальность и среду, окружающую того, кто страдает, то удовольствие (как позднее радость, jouissance) сопровождается противоположным посланием: все, что может быть модифицировано в теле или во внешнем мире, воспринимается как угроза. Эти знаки и послания соматического происхождения будут иметь решающее воздействие на упорядочение того времени детства , когда семейное окружение и, более конкретно, мать выполняют задачу наблюдения за состоянием тела, определения проявлений, выражающих « благополучие тела» ( l’être bien du corps ) или, наоборот, «недомогание» ( mal ), которые, вообще говоря, расшифровываются как знак еще неведомой опасности, угрожающей ребенку. С этой точки зрения мы можем сказать: ребенок позволяет матери видеть проявления того, что ему хорошо, но проявления своего страдания он ей навязывает; особенно поскольку последнее обладает властью обвинять тех, кому его показывают (иногда оно обладает также функцией самообвинения и для того, кто страдает). Страдание вообще, но в особенности страдание ребенка, редко оставляет других равнодушными. Оно пробуждает у большинства людей воспоминание о хрупкости, зависимости и потребности в помощи, обо всех тех чертах, которые являются частью сохраняемой взрослыми картины – того ребенка, которым они когда-то были. Более чем какой-либо иной инфантильный опыт, страдание вызывает движение идентификации у того, кто уже не является младенцем и кто на мгновение обнаруживает себя либо на месте «страдающего ребенка», либо того, кто может снять все страдания, – эту власть мы приписывали собственным родителям.