Ирина Млодик - Жизнь взаймы. Как избавиться от психологической зависимости

Он ушел к свободолюбивой Юльке, а она осталась. С дырой в душе размером с ее рост. Вот и живи теперь, латай дыру, собирай свою жизнь заново, по крошечкам, по тем самым мелочам, от которых ты когда-то так легко отказалась.

Таня стала чаще ругаться – возможно, от отчаяния, того самого, когда уже нечего терять. Поругалась с мамой. Они расстались на теплой ноте в тот мартовский приезд, но мать не простила ей нежелания капитулировать. Мать сначала нетерпеливо и недвусмысленно ожидала возвращения дочери в родной город. В конце концов Алевтина Андреевна перестала отвечать на Танины телефонные звонки. Разъяренная очередным маминым наказанием, дочь приехала в родной город и в который раз бушевала на родной кухне.

– Мама, мне и так тяжело, я не знаю, что мне делать, чем заниматься, как зарабатывать, я все еще плачу по Вадиму каждую ночь, а если еще и ты будешь мучить меня своими обидами, я вообще не знаю, как я справлюсь!

– Ты прекрасно знаешь, что нужно сделать, чтобы не мучиться. Возвращайся домой, школа тебя ждет. У тебя здесь все: и дом, и я, и работа будет. Что ты забыла в этой Москве? Чего ты там ищешь? Себя? Ты же знаешь, кто ты такая. Чего еще искать? – мать нервно ходила по кухне, даже не замечая принесенный торт.

– Ну и кто я? Кто? Что ты обо мне знаешь, если я сама себя не знаю?

– Вот новости! Кому, как не матери, тебя знать? Я же вырастила тебя! Я знала каждый твой шаг, каждую, даже самую маленькую твою ошибку! Ты всегда была защищена моим взглядом. На тебя тут никто даже дунуть не посмел!

– Вот именно! Ты хоть отдаешь себе отчет в том, что, ограждая меня от всего, ты оградила меня от жизни! Я вообще не знаю, как устроена жизнь, потому что сначала ты меня оберегала от всего, потом Ларка, а потом Вадим. А я сама? Я что? Растение из теплицы? Цыпленок двух дней от роду? Почему меня надо было так опекать? Как жить-то мне теперь? У меня такое ощущение, что я вообще не могу стоять на своих ногах. А мне надо на них стоять, мама! Надо! Иначе как жить?

– Неблагодарная! Другая на руках бы носила мать за такую заботу. А от тебя только обвинения и слышу. Всю жизнь тебе отдала, замуж больше не вышла, лишь бы тебе было хорошо.

– Да я же не просила тебя! Ну и вышла бы, хоть на кого-то еще направила бы свою энергию. Ты же не из-за меня не вышла, а потому что сама не хотела. То ли из-за отца, то ли…

– Убирайся отсюда!

– Мама!

– Я сказала убирайся! Сейчас же! Два раза повторять не буду! Вон!

– Господи, мама… – ей стало так больно! И не потому, что родная мать выгоняет ее из дома, а от того, что никак не удается рассказать матери так, чтобы она поняла весь масштаб ее потери, чтобы отпустила, разрешила жить.

Отца навещать не было сил. Она знала, что его подлечили в Твери и он благополучно вернулся домой. Теперь, когда как будто был снят великий запрет на то, чтобы они общались, он частенько ей звонил, и ей было так трогательно и приятно быть хотя бы немного в курсе того, как он поживает. Теперь сообщения от отца, впрочем как всегда заполненные поэтическими измышлениями Бродского, относительно внятно описывали его состояние. Своих слов он по-прежнему то ли не находил, то ли от волнения и перевозбуждения ввиду новых перспектив, несмотря на дозы успокоительных, продолжал изъясняться цитатами.

В электричке Таня плакала, отвернувшись к окну, смущаясь старика (ну может, он и не такой уж старик), сидевшего напротив, рассматривающего ее без всякого стеснения. «Мамочка, ты мне так нужна, я так хочу, чтобы ты у меня была, мне же так страшно самой, одной, но ты, как всегда, переживаешь что-то свое, и я не могу. Не могу быть с тобой только на твоих условиях. Как же быть тогда, не знаю».

Ощущение чудовищного одиночества никак не удавалось выплакать. Да еще эта грязь за окном… Из окна электрички Таня не видела, что под прошлогодней листвой и тающим снегом уже пробивается свежая трава.

Внезапно старик, что сидел напротив и давно уже пристально разглядывал ее, обратился к ней:

– Девушка, вы такая красивая. Не плачьте, ничто не стоит ваших слез. Что-то мне подсказывает, раз вы плачете, значит оплакиваете что-то очень дорогое. Что бы это ни было, отпустите. Иногда невозможно удержать то, что уходит.

– А если это собственная мать? Как отпустить? Разве такое возможно? – ответила она, сама себе удивилась: раньше она ни за что не вступила бы в разговор в электричке.

– Мать нельзя отпустить, мать – это навсегда, – кивнул старик. – Но иллюзии, связанные с ней, да, отпустить можно.