Марина Москвина - Учись видеть. Уроки творческих взлетов

У прекрасной песенницы Новеллы Матвеевой есть такие строки:

Поэтому меня не огорчает, а радует, что Юля Панкратьева никак не может начать свой дипломный фильм, не знает, с какого бока подступиться.

Как-то раз я принесла на занятие старую черную папку, доставшуюся мне по наследству от сестры моей бабушки тетки Анны. Там хранились пожелтевшие ученические тетрадки ее сына, рисунки, школьный дневник, его письма с фронта. Он не вернулся с войны. Муж тетки Анны был комендантом Кремля, потом его арестовали, сослали. Больше они никогда не виделись. В папке хранятся три его письма.

В первом он пишет, что все еще наладится, выяснится, образуется. Спустя несколько лет пришло второе письмо – он пишет, что никогда ее не любил, давно забыл о ней и не вспоминает. А через много лет еще одно письмо, последнее – о том, что только она всю жизнь была его настоящей любимой, единственной женщиной и женой.

Вот такая папка.

Юля Панкратьева у меня ее взяла и совсем пропала. Потому что сделать фильм о сыне тетки Анны – его звали странным именем Джемс – задача на засыпку. А забыть о нем она теперь не может, так бывает.

И вот Юлька пишет сочинение:

Тетрадь для арифметики ученика 3 «Б» класса Цвирко Джемса.

Задача № 30, второе действие:

«Сколько весят все снаряды?

6500 умножить на 124 = …»

У тебя, Джемс, почерк художника и всегда аккуратные тетради.

А на листах из блокнота – они служили дневником поведения – записи учителей:

10.02.41 – поведение на четвертом уроке посредственное.

12.02.41 – оглядывается во время урока.

28.02.41 – на уроке оглядывается на заднюю парту.

Джемс, это не случайно, правда?! Кто сидел на задней парте? Маша, Вера или… Ведь не зря тебя мучило, что Соня не пишет на фронт. Ты радовался весточкам от Веры и Маши, но ждал – от одной-единственной. Писал ей сам, а в конце письма выводил: «Жму руку!»

На переменах ты, взмыленный, носился по коридору и дергал девчонок за косы. А учителя тебя любили. Но школа далеко позади, и теперь остается только вспоминать о ней, когда на фронт доходят, как отголоски тех счастливых времен, письма школьных друзей.

Однако чаще, Джемс, ты вспоминаешь эпизоды недавно пройденных тобою боев. Пока пишешь бодро и браво: «На память об этих жестоких боях есть у меня трофейные немецкие часы очень хорошие, – пишешь ты маме. – Костюмы, обувь, все первосортной выделки! Есть и другие безделушки. Это мой личный счет убитым фрицам. Пока за эти бои их восемь, да за сорок третий год – три, это уже одиннадцать».

«…Сиводня была граза лил дождь молния свиркала гром гремел».

Помнишь, Джемс, как писал ты эти строчки домой, когда еще «было хорошо и весело» тебе отдыхать в детском летнем лагере. Ты был маленьким и не знал, сколько еще напишешь писем домой!

«День рождения я отметил, зато шинель у меня теперь старая.

Мне хотелось хотя бы на минуту забыться. Наполовину это удалось.

Настоящее забыл, зато вспомнилось прошлое, веселое, жизнерадостное, и стало еще тоскливей.

Девятнадцать лет! Они проходят, мои золотые, невозвратные годы, в нужде, холоде, под открытым небом, в то время как можно было бы жить полной жизнью. И виною всему – фашизм. Разве это забудешь? Ну, в общем, девятнадцать лет отпраздновал».

Письма к маме были единственной ниточкой, которая тянулась от твоей походной шинели прямо к дому. Часто она обрывалась, письма шли долго. Но в тебе созревали новые письма, они берегли эту зыбкую ниточку, связывали оборванные концы в узелок, она тянулась дальше. Один узелок – Ярославль, другой – Вышний Волочок, третий – Гомель. А между ними рвущиеся снаряды, госпиталь, твоя блистательная игра на бильярде со старшиной, весточка от отца, который называл тебя «мой милый боевой орленок», тоска по дому и праздники… Помнишь, как писал маме, что вам дают часто шнапс и что вернешься домой с «зависимостью», а заодно и с «медалью за оборону Москвы». И вот – Восточная Пруссия!..

«В четыре часа мои ноги впервые ступили на землю Восточной Пруссии – исполнилась моя мечта, желание всего нашего народа. Настроение замечательное. Сейчас будем завтракать. Жарятся гуси, кипятится кофе, и хлеб с маслом стоит уж на столе. Только нет вот нашей русской водочки, а то бы выпил за твое здоровье. Себя береги для меня, а я буду жив для тебя! Очень хочется побывать дома и увидеть тебя. Но путь домой лежит через Берлин, поэтому чем быстрее сейчас буду удаляться от тебя, тем скорее увижусь».