Андрей Пузырей - Психология. Психотехника. Психагогика

Хотя вопрос этот в философии, или по отношению к философской мысли, возник вовсе не сегодня и впервые, конечно, не в связи с Фуко – вспомним «проблему Ницше» (в связи с его «безумием») или – усиленно муссируемое до сих пор спекулянтами от философии – «дело Хайдеггера» (в связи с его «сотрудничеством с нацизмом»), хотя начинать тогда уж, как нетрудно понять, следовало бы «с самого начала» – с Сократа!

Итак, проблемы, о которых ведет речь в своей «Истории сексуальности» Фуко, – это действительно его собственные, глубоко личные проблемы. Единственное только, чего при этом нужно во что бы то ни стало избежать – так это «психологизма», психологистической редукции. Избежать этого по отношению к Фуко, что значит – по отношению ко всякой философской мысли, к мысли вообще. Избежать попытки напрямую «выводить» философскую мысль – в ее темах, проблемах, в ее собственно мыслительном содержании – из так называемых – в терминах психологии обывателя понимаемых – «личных», или «психологических», проблем.

«Врете, канальи! Он и низок и ничтожен не как вы, иначе!» Внутри самой, ищущей на них ответ, их продумывающей мысли, – если только это действительно мысль, философская мысль, – в горизонте, посредством этой мысли осуществляющего себя, вновь и вновь проходящего через точку второго рождения, сознания и личности философа и самые эти проблемы выступают иначе. И, главное: как таковые – как проблемы Фуко, проблемы Хайдеггера или Ницше – они не предшествуют мысли (и поэтому уже, тем более, не определяют ее!), но внутри самой мысли, вместе и через самую эту мысль всегда впервые только и устанавливаются, начинают существовать, вместе с мыслью – рождаются.

Вновь и вновь приходится напоминать тут слова Томаса Манна, сказанные им в свое время о Достоевском: «Важно не то, какой болезнью болен человек, но то, какой человек болен этой болезнью»! Не в том, опять-таки, как раз еще понятном и приемлемом для обывателя смысле, что «гению» дескать, можно (или даже следует) позволить (или простить) то, что недопустимо для «обычного» человека, но – в том смысле, что в случае Достоевского, в случае всякого большого, настоящего художника или мыслителя, мы имеем дело только с теми же словами называемыми, а по сути дела – с совершенно иными феноменами и, повторю еще раз: с феноменами, не предшествующими и даже не существующими – в случае художника не существующими до создаваемой им вещи искусства, в случае мыслителя – до его мысли, – но как раз с такими, которые – внутри и через внутреннюю работу, которая с рождением этой вещи искусства, с этой мыслью, связана, – впервые только и «про-из-водятся», «выводятся в существование». Мы еще вернемся к этой теме, когда обратимся к тому ходу, который в проблеме «нормы» – «нормы» сексуальной жизни, «нормы» человека вообще – намечает сам Фуко в своем размышлении о «дружбе».

Продолжим, однако, чтение текста Фуко, прерванное этими отступлениями о «личном» характере и внутреннем пафосе его мысли на исключительно важном месте.

«Наконец, – формулирует Фуко свой тезис об отношении власти и сексуальности, – понятие “секса” обеспечило основное переворачивание: оно позволило обернуть представление об отношениях власти к сексуальности и явить эту последнюю не в ее существенном и положительном (то есть как именно от власти получающую самое свое существование и развитие. – А.П. ) отношении к власти, но как якобы укорененную в некой специфической и неустранимой инстанции, которую власть пытается, насколько может, себе подчинить; вот так, – заключает Фуко, – идея “секса” (именно: «секса»! – А.П. ) позволяет умолчать о том, что составляет “власть власти”…»

То есть умолчать о том, что позволяет власти властвовать над людьми, протягивать свои «щупальца» даже в эти, самые «частные», самые «личные» и самые, казалось бы, «труднодоступные», «недосягаемые» для нее области жизни, – добираться до этого и, больше того: благодаря этому, через это получать власть, еще большую власть и в других областях жизни – полнее, «плотнее» и эффективней властвовать вообще. То есть «власть власти», ее тайная, скрытая и маскируемая от нас ее сила, говорит Фуко, состоит в этой «фигуре умолчания». Состоит в «умолчании» о действительном отношении между властью и сексуальностью, – в том, что это «умолчание» власти удается. А удается оно – на что с пафосом и указывает Фуко – именно с помощью маскирующего действительное отношение и «пускающего нас по ложному следу» в поиске и понимании действительной «природы» человеческой сексуальности – понятия, или идеи, «секса»!