Андрей Пузырей - Психология. Психотехника. Психагогика

Итак, для психоанализа в случае гомосексуальности «психо-генез» есть всегда – «психо-пато-генез»!

В соответствии с точкой зрения ортодоксального психоанализа, гомосексуальная психическая конституция и соответствующие ей формы сексуальной жизни суть «аномалии», «перверсии», «извращения», суть отклонения от «нормы» – от нормы, в качестве каковой здесь принимаются гетеросексуальные установки и соответствующие формы отношений (к тому же в пределе – отношений между супругами в моногамном браке).

Но разве не так?! – мог бы искренно удивиться психоаналитик.

Простите, говорит Фернандес, но на каком все это, спрашивается, основании?! Это – «очевидно»? Это – «несомненно»? Да, но это ведь – «очевидности» Вашего, психоаналитического, сознания! Вот в моем, положим, – Фернандеса – сознании ничего подобного нет! Больше того: в моем – Фернандеса – сознании, между прочим, есть совсем иные очевидности!

На что, быть может, психоаналитик не преминул бы язвительно заметить (и тут вполне выражая точку зрения обыденного сознания), что это означает только одно: что сам этот господин Фернандес – не вполне нормален! Потому и «очевидности» у него – такие извращенные.

И, между прочим, он даже бы при этом и «угадал», оказался бы «прав» (опять же – в обыденном понимании «нормы»), поскольку в этом смысле Фернандес, как выясняется, действительно «ненормальный» – о чем сам он прямо и говорит, не скрывая своей собственной гомосексуальной ориентации.

Ага! – можно было бы сказать тогда, потирая ладошки, – теперь с этим господином Фернандесом все ясно! Поэтому-то он и «героев» для своих книг выбирает «соответствующих» – то Эйзенштейн, то Пазолини (а один из бестселлеров Фернандеса, вышедший в 1982 году и удостоенный одной из самых престижных не только во Франции, но и в Европе – «гонкуровской» – премии, действительно посвящен Пазолини), а следующую книгу он, должно быть, напишет как раз про этого Фуко!

С Фуко, я думаю, у Фернандеса возникли бы большие проблемы, но иного рода, нежели с Эйзенштейном; характер их станет понятен из дальнейшего. Что же касается Эйзенштейна, то под вопросом оказывается самая его «гомосексуальность»: тут еще, как выясняется, «бабушка надвое сказала»!

Эйзенштейн знал про эти о себе разговоры, и в одном месте он прямо пытается дать этим разговорам отповедь: много каких грехов, говорит Эйзенштейн, я за собой знаю, но только не этот! Чего-чего, но вот этого за мной, говорит Эйзенштейн, точно не водится!

И тут Эйзенштейну, как я уже говорил, следует верить. Не в смысле даже его искренности (хотя в ней также нет оснований сомневаться), но в смысле основательного знания им действительного положения вещей. Поскольку Эйзенштейн говорит это, проделав специальный анализ, на основе серьезного опыта самоанализа – а в этом, как я говорил, он кое-что понимал!

Фернандес – оставим это на его психоаналитической совести – по непонятным причинам игнорирует слова самого Эйзенштейна.

Этими своими словами, правда, Эйзенштейн подтверждает другой тезис Фернандеса (тот самый, который мы сейчас и обсуждаем): что психоанализ смотрит на гомосексуальность как на отклонение, извращение – как на то, что «очерняет» человека, в силу чего естественно – в том случае, когда ее у человека нет, а слухи ходят, что есть, – пытаться всеми возможными способами эти слухи опровергать и доказывать их ложность. Тогда как никому, конечно, не придет в голову опровергать (пусть бы даже и не соответствующий истине) слух о том, что он – страшно умный, или невероятно добрый, или даже – абсолютно «нормальный»! Касательно последнего, правда, сегодня нет полной уверенности: быть «абсолютно нормальным» сегодня – для «интересного» человека – скорее всего, «ненормально» и «неприлично», если не прямо-таки скандально!

Так вот, Фернандес пытается поставить под вопрос эту разделяемую психоанализом убежденность обыденного сознания в том, что гомосексуальность – это извращение, что это «ненормальная» форма жизни.

То, что такая убежденность есть действительно глубоко сидящая вмененность обыденного сознания, видно не только из приведенных слов Эйзенштейна. И здесь мало что изменилось даже и сегодня, несмотря на все происшедшие вроде бы «революции». Причем не только в головах рядового обывателя, но и в головах, казалось бы, самых что ни на есть «продвинутых» и радикальных современных интеллектуалов, и не наших только, но и западных, даже и тех из них, кто не мог не думать об этом серьезно и даже, быть может, заинтересованно, поскольку вопрос этот подчас есть вопрос, прямо такого интеллектуала касающийся.