Мари Кардиналь - Слова, которые исцеляют

– Вам лучше было бы посетить завод. Это поможет больше, чем сухая информация, которую я вам предоставил.

Все решили, что это самый лучший вариант, и мне пришлось согласиться. Они не отдавали себе отчета в том, что это означало для меня! Они не знали, в каком лабиринте я живу. Это был период, когда с большим трудом я начинала разговаривать с доктором, открывать свои дефекты. Иногда меня еще преследовал страх. Завод находился в огромном квартале в северной части Парижа. Удастся ли мне пройти одной эту зону бедности и печали, в которой современные большие здания поднимались к небу? К тому же у меня было полное отвращение к молоку – к запаху молока, ко вкусу молока, к виду молока. Я не могла сказать им об этом, тем более я не могла поведать, что внутреннее Нечто могло крепко схватить меня, заставить бежать, потеть, пыхтеть. Но я не могла отказаться. Работа была существенным элементом моего равновесия. Иначе как я могла бы жить и платить доктору?

Я пошла на завод, и все прошло как нельзя лучше. Я была довольна, что поборола свой страх, что, охваченная энтузиазмом, написала текст, в котором сравнивала завод (здание которого имело форму буквы U) с человеком, своего рода фокусником, который поглощал грузовики-цистерны и волшебным образом превращал их в баночки простокваши и кефира, в упаковки с молоком в форме конфет и просто в бутылки молока… В работе я еще никогда не проявляла такой фантазии… Могла ли я позволить себе такое? Прежде чем показать страницы руководству, я отдала их редактору, которого считала самым интеллигентным, самым интересным и одновременно самым способным.

– Я написала текст о молочном кооперативе. Мне интересно было бы узнать, как он получился. Ты бы не мог его посмотреть?

Он внимательно прочитал, затем повернулся ко мне с насмешливым видом:

– Итак, теперь мадам пишет под Жана Ко?

– Кто такой Жан Ко?

– Болван, который без конца думает или думает, что он думает.

– Другими словами, то, что я написала, не приводит тебя в восторг?

– Уф! Все-таки хороша эта твоя штука. Пойдет, давай ее сюда.

Немного позже я узнала, что Жан Ко получил Гонкуровскую премию, и в тот же вечер, вернувшись, я начала превращать свои блокноты в машинописные страницы.

Время от времени мне казалось, что Жан-Пьер уснул, – он сидел неподвижно, но нет: он переворачивал страницы. Мне очень хотелось знать, на какой он странице, но я боялась шевельнуться, делая вид, что продолжаю спать.

Да. Так оно и было, точно, с того дня, когда я узнала, что Жан Ко писатель, я начала придавать моим каракулям из блокнотов форму. Я идентифицировала себя с писателем? Я считала себя писателем? Ни в коем случае, ей богу, это было невозможно. Только не я. Я писатель? Пусть даже плохой писатель? Я писала? Писала? Что за бред? Из-за анализа я опять вообразила себе бог весть что. Я чувствовала себя лучше, настолько, что думала, будто мне дозволено все.

Зимой дом перегревали, так что невозможно было пользоваться одеялом. Мы с Жан-Пьером лежали на матраце, укрывшись простыней. Жан-Пьер лежал на боку, чтобы удобнее было читать, а я на спине, пытаясь хоть чуточку вздремнуть. Вначале я долго глядела на дерево за окном, которое качало своими оголенными ветвями под бледно-серым небом, затем закрыла глаза, что помогло мне лучше ощутить спокойствие и неподвижность наших тел. Изредка слышался шорох страницы, которую он откладывал в сторону, затем шорох следующей страницы: два шороха, больше ничего.

Если бы он хоть чуть-чуть заинтересовался, он высказался бы, прокомментировал. Я знала, что Жан-Пьер молчаливый человек, очень сдержанный, не расположенный к громким выступлениям, и все же!

…Нет, если он оставался таким молчаливым, значит, ему не нравилось… Плохо, но что поделать?

Я открываю глаза, вижу простыню, закрывающую меня от кончиков ног до подбородка, со складкой посередине, где она касается моего живота. Она пульсирует. Простыня трепещет, вздрагивает легко, но равномерно и быстро. Бьется в ритме моего сердца… Скверно, что Жан-Пьер читает эти страницы… Я осознаю, что они очень важны, что они содержат фундаментальный порыв моего духа… Они – то, что я совершила наиболее значительного за всю свою жизнь…

Надо было думать раньше, остановиться на том, что я писала, что я излагала историю на бумаге. Надо было сказать об этом доктору. Пора понимать, что вещи не делаются случайно, особенно вещи такого рода… Дать эти страницы Жан-Пьеру, именно ему, который всегда анализировал прочитанные тексты с такой мудростью и интуицией, ему, который знал язык (благодаря званию агреже по грамматике) так глубоко, был почти влюблен в него! Я совершила глупость! Я как будто сжигала написанные строки, уничтожала их как раз в ту минуту, когда осознала значение, которое они представляли для меня.